Ошибка Оноре де Бальзака

— Ты слишком много думаешь, Нухем Васенбойм. Пойди и скажи корчмарю Лейбку, что его Нехама жива, здорова и благополучна, пока о ней заботится господин Гальперин, и пусть он едет в свою корчму и ждет там. Иди!

Нухем Васенбойм, как приличествует верному слуге, поклонился и выскользнул из комнаты, исчез, как дурной сон.

…Корчмарь Лейбко сидел в конторе на первом этаже, опустив голову на руки, и ждал. Он раскачивался на табурете, точно сильный ветер играл его телом, на душе у него было горько, и неутешные мысли овладели им. В конторе было тепло, широкая, на полстены, печь обдавала жаром. Вокруг стоптанных сапог Лейбка расползлись лужи. От обтрепанного кожуха шел пар. Корчмарь смотрел в окно. Оно выходило на широкий двор, где были расположены службы. Лейбко хорошо знал этот двор с тех времен, когда он еще не принадлежал банкиру Гальперину, а Гальперин еще не был банкиром. За окном падал снег, густой, непрерывный. Отяжелевшие от снега ветви деревьев покачивались, Лейбко терпеливо ждал. Вот сейчас его позовут, и он спросит Гальперина.

Осторожно, как будто крадучись, появляется в конторе управитель Васенбойм. Он останавливается перед Лейбком и передает ему слово в слово то, что сказал господин Гальперин.

Лейбко выпрямляется на табуретке. Талый снег поблескивает на его седой бороде. Капли пота залегли в морщинках на лбу.

— Но где же моя Нехама? — спрашивает корчмарь Лейбко у Нухема Васенбойма; он беспомощно переводит взгляд с плоского лица управителя на заснеженное дерево за окном, на серые стены конторы, на лужи под ногами. — Я не уйду отсюда, — говорит с упрямой болью старый корчмарь. Он каменеет от страшного горя. Он ощущает огненное прикосновение этого горя к своему сердцу, и ему хочется кричать об этом.

Нухем Васенбойм стоит перед ним, маленький и смиренный, в стареньком сюртуке, и молчит. Нухем Васенбойм мог бы сказать корчмарю Лейбку, где его дочь, но патрон, господин Гальперин, напомнил ему о службе, и управитель должен выполнять свои вполне определенные обязанности. И Нухем Васенбойм не говорит Лейбку, где дочка. Он беспомощно разводит руками. Он ничего не знает. Он стоит перед корчмарем и щурит глаза под кудлатыми белесыми бровями.

— Видимо, придется уйти, — с горечью говорит Лейбко и поднимается с табуретки. Он точно стал крепче и сильнее, как будто горе наполнило его тело этой силой. — Но я буду жаловаться. Я пойду в полицию, я пойду к раввину Мордохаю. Я буду кричать на весь свет, что Исаак Гальперин украл у меня дочь. Я буду кричать, что он украл, слышите, Нухем Васенбойм? Вы слышите?

— Я не глухой. Я слышу, — недовольно отступает тот. — Что вы кричите? Теперь время отдыха. Напрасно вы кричите. Ничего дурного не станется с вашей Нехамой. Можете быть уверены. Идите и успокойтесь.

И когда старый корчмарь вышел из конторы, Нухем Васенбойм кошачьими пружинистыми шагами поднялся на второй этаж в кабинет реб Гальперина. Он изложил весь разговор. Гальперин отпустил его, не обронив ни слова. Немного позднее он приказал немедля отнести долг господину полицмейстеру Тышковскому, тысячу рублей.

— Тотчас же отнести, — приказал он, — полиции лучше не должать.

И Нухем Васенбойм понес «долг».

Корчмарь Лейбко бродил по Бердичеву. Он допоздна ходил по кривым заснеженным улицам. На деревянных столбах возле дома полицмейстера ветер раскачивал разбитые фонари. В переулках тревога Лейбка сменилась отчаянием.

Так он добрел до монастыря босых кармелитов. Высокие кирпичные стены и сторожевые башни с амбразурами отделяли монастырь от города. Оглушенный неодолимым горем, корчмарь без всякой надобности остановился у железных ворот монастыря. Он задержался здесь ненадолго. Ровно на столько времени, чтобы вспомнить свое детство; здесь, у этих ворот, он останавливался не раз. Страшные тайны скрывались за высокими стенами монастыря.