Ошибка Оноре де Бальзака

Днем небо было ясное. От первых заморозков не осталось и следа, но солнце уже не грело, и деревья покачивались грустно и безнадежно. Во дворце было тихо. Ганна и Мнишек выехали в Киев на рассвете. Эвелина собиралась трогаться через несколько дней. Она предупредила:

— Имейте в виду, Оноре, вы должны понравиться Фундуклею. — Эвелина подбодрила его добродушной улыбкой, показала ровные зубы и, щуря глаза, с уверенностью сказала: — О, вы, если захотите, можете быть очаровательным. Все киевские дамы влюбятся в вас, а губернатор Фундуклей очень прислушивается к мнению дам…

Бальзак с сердцем запустил пятерню в свою взлохмаченную гриву.

— Ох, Ева, как мне надоели салонные разговоры. Если б вы знали!

— Терпите, друг мой, терпите. И поймите, я все делаю для нас.

Он понимал. И, в конце концов, кроме губернатора и дам, в Киеве были люди… Он должен увидеть их и город, о котором столько слышал. Пусть Северный Рим откроется его взору, тогда, быть может, наконец увидят свет «Письма из Киева», которых так ждут в Париже. Но, по правде говоря, он не представлял, какие это могут быть письма. И что писать? В этот миг он поймал себя на том, что невольно завидует Кюстину. Боже, если бы Эвелина догадалась, о чем он подумал?!

— Друг мой, подите погуляйте, вам это полезно.

В самом деле, почему не погулять?.. Он поцеловал ей руку и пошел гулять, сам любуясь своим послушанием. Хотел бы он посмотреть на себя, фланирующего таким манером в Париже! Что сказал бы Госслен, увидав его среди бела дня на променаде, в беспечно сбитой набекрень шляпе? Да разве только это? Немало странного происходит с ним теперь. Стопы бумаги, привезенные из Парижа, белеют на столе в пугающей неприкосновенности. Можно только скорбно вздыхать по этому поводу. И все.

Он прогуливался перед дворцом, постукивая палкой по скованной заморозком земле, бороздя мелкими шажками многочисленные дорожки, задумчиво устремив глаза в серую даль осеннего дня. К дворцу подъезжал всадник. Бальзак узнал Кароля Ганского. Дворецкий Жегмонт побежал к калитке и отпер. Управитель осадил коня, тяжело спрыгнул на землю и бросил дворецкому повод. Поднимая над лысиной высокую фуражку, он приближался к Бальзаку. Разговор был неизбежен. Бальзак снял шапку, но, рассердясь на себя, снова надел. Остановился и ждал. Управитель был уже около него. Потная рука оставила на сухой ладони Бальзака неприятную сырость. Он спрятал руку в карман и старательно вытер ее. Кароль взял его за локоть и почти силой повернул на аллею, уходившую в глубь парка. Несколько секунд они шли молча. Вверху над ними трепетала сухая листву. В траве, засунув голову под крыло, дремал старый ворон.

— Чудесная у вас осень, — сказал Бальзак, находя, что пора уже начать разговор.

— О, — живо подхватил Ганский, — подобной осени нигде на свете нет, господин Бальзак.

Бальзак не ответил. Разговор угас, как слабый огонек от дуновения ветра. Ганский забеспокоился, как бы иностранец не выскользнул у него из рук. Сама судьба свела их в этот полуденный час. Наконец он получил возможность сказать ему наедине то, от чего зависело многое.

— Я позволю себе пригласить вас… Буду безмерно рад, если вы посетите скромную хижину одинокого охотника.

Он остановился в аллее и показал рукой на дорожку, обсаженную по бокам густыми кустами крыжовника. В конце дорожки над прудом стоял его одноэтажный флигель.

— Вон моя тихая пристань, господин Бальзак, мое жилище, и я верю, что вы не откажете мне…

Бальзак заставил себя улыбнуться. Он кивнул головой, не очень уверенно подтверждая слова управителя, и первый ступил на дорожку. Ганский шел позади, сбивая нагайкой листья с кустов крыжовника. Он с ненавистью поглядывал на толстый затылок Бальзака. Покусывая губы, француз не торопясь шел впереди, стараясь отгадать, о чем пойдет речь с управителем. У пруда они остановились. Несколько охотничьих собак бросились с крыльца навстречу спутникам. Лай нарушил торжественную тишину. Собаки радостно приветствовали своего хозяина. Ганский затопал на них ногами, они испуганно отскочили, и только одна, длинноухая, чудесной белой в желтых пятнах масти, виновато ластилась к нему и длинным языком облизывала запыленные сапоги. Ганский, разозлясь, ожег ее нагайкой, и собака с воем отползла от него. Бальзак содрогнулся.

— К чему это? — пожал он плечами и склонился над собакой. Ее трясло как в лихорадке. Бархатная шерсть послушно ложилась под пальцами.

— Не терплю церемоний, — как бы оправдываясь сказал управитель, — их надо приучать к строгости. Охота — хитрое и сложное искусство. Мне кажется, писатели также охотники?

— Вы правы, — подтвердил Бальзак, — впрочем, не совсем.

— Я не отваживаюсь спорить с вами, — продолжал управитель, — но мне кажется…

Больше слов не было, им овладело косноязычие; спасаясь от продолжения неприятного разговора, он свистнул, и собаки снова сбежались к нему. Показав им нагайку, он поплевал на нее и забросил далеко в кусты. Собак точно ветром сорвало с места. Ганский науськивал и подгонял их властным и суровым окриком:

— Пиль! Пиль!