Ошибка Оноре де Бальзака

Но вот захрустели сухие ветки, словно ожил овраг, заговорил на своем таинственном, странном языке. Марина, ловя раскрытыми губами воздух и раздвигая руками ветви кустарника, цеплявшиеся за плечи, шла к нему. Она села на камень рядом с Василем, положила голову на сложенные руки, смотрела ему в лицо и молчала. А он, словно первый раз видел ее, откинулся и, забыв обо всем, любовался ею, даже легче ему стало от этого.

А горе было близко, и он не мог избавиться от его острых уколов. И не губы, само сердце спросило:

— Говорила?

Она покачала головой. И он ответил за нее:

— Нет. — И тоскливо добавил: —Не нужно. Все равно для них наше горе что ветер — мелькнет и исчезнет. Не проси!

Марина молчала. Сколько дней пронеслось перед нею в это мгновение. Сердце было словно колокол. Скорбь и отчаяние колотились в нем неустанно и тревожно. Били в набат, созывая все чувства и силы. Он сидел перед ней на камне, вороша пальцами опавшие листья, искал глазами что-то поверх ее головы, над низеньким кустарником, а злая доля окружала, сходилась кольцом над его курчавой головой. Марина не стерпела, протянула руки, взяла в них голову любимого.

Он не сопротивлялся, подождал, пока утихнет ласка, а когда Марина успокоилась, продолжал:

— И не проси. Их не умолишь. Господа глухи, Марина. Деду печенки отбил, а меня в солдаты забреет. Сказал, так сделает. Э!.. — безнадежно махнул он рукой и не докончил.

Тяжкое слово не шло с языка, а воображение уже рисовало страшную рекрутчину, муштру, розги да еще, как дед Мусий рассказывал, за самую малую провинность — сквозь строй… Он зажмурил глаза, согнулся, словно уже на спину, на плечи, на затылок падали, впивались в тело сотни шпицрутенов. И Марину охватила тоска. Тревога за судьбу Василя угнетала, как никогда. В суровом молчании сидели они над ручьем под вербой. Слова, кажется, не успели проронить, а солнце уже спряталось за лесом, и день отплывал, как корабль, надувая ветрила широких туч, склоняясь к изменчивому багряному горизонту, уходя в неведомый путь.

— Пора идти, — промолвила Марина, поднимаясь, — хватятся, а пани последнее время злая стала, бьет ни за что, за косу по полу волочит, туфлями молотит по рукам, по груди. Вот, глянь.

Она забыла стыд. Дрожащими пальцами расстегнула сорочку. Василь увидел на груди, на шее синяки… Отвел в сторону помутившиеся от жалости и гнева глаза.

— Сука, — проскрежетал он сквозь зубы и погрозил кулаком дворцу, возвышавшемуся белоснежной громадой над ярами и степями, над всей Верховней и загораживавшему путь Марине и Василю.

— Иди, Марина. — Он встал и шагнул к ней, обнял и поцеловал в губы так крепко, что на миг все горе и отчаяние улетели, забылись.

Марина нежно оттолкнула его, а он, снова помрачнев, проговорил:

— Если бы не дед Мусий, ушел бы я. Куда глаза глядят ушел бы.

— А я? — спросила она укоризненно.

— Все равно разлучат. Насмеется он над тобой, тогда повешусь либо его убью.

Последние слова наполнили его сердце неизвестной доселе злобой. Глухая сила мести поднималась в нем.

— Что ты говоришь? — испуганно отшатнулась Марина. — Что?

— А так. Только так.

— Замолчи! — Она закрыла ему рот ладонью, а предательская мысль вилась вокруг настойчиво, неотступно. — Убить бы этого ненавистного управителя и… — Она не решалась продолжить, а Василь словно догадался:

— И графиню, вот как она тебя — за косы да по полу, чтобы знала, почем фунт лиха. — Он тяжело вздохнул и с увлечением продолжал: — Бывало же… били прадеды, деды наши панское племя. Одна утеха, Марина, в песнях. Теперь бы нам Хмеля…

— Молчи! — Она не все поняла, но чутьем уловила манящую тревогу в его словах. — Молчи! Завтра об эту пору приходи, я буду тут ждать. — И пошла от него по заросшей дорожке, а ветки кустов цеплялись за ее юбку, словно не хотели выпускать ее.

Василь смотрел вслед, пока белый платочек Марины не мелькнул в последний раз между деревьями.

…У самого оврага навстречу ветрам и невзгодам, в далекую степь разбегались, щуря подслеповатые окошки, верховненские белостенные хатки, среди стройных осокорей и тополей высился над черными стрехами церковный купол. Над крайней, крытой дранью, хаткой у дороги виднелось пустое гнездо аиста. Прозрачная, едва заметная струйка дыма поднималась над крышей. Василь занес ногу над перелазом и так застыл на мгновение, устремив взгляд на темный шатер леса за селом.

По траве, взбитое ветром, катилось к опушке облачко пыли. Василь шагнул через перелаз и вошел в хату. Деда Мусия не было ни на лавке, ни на печи. Никого не было и в чулане. Куда это дед пропал? Василь вышел из хаты. Через тын поздоровался с ним сосед Мавродий.

— Деда ищешь? Во дворец его с бандурой вызвали, потешать кого-то. В самый дворец, вот как…

Василь промолчал. Мавродий закашлялся, нагнувшись до самой земли, ловил растопыренными пальцами воздух. Потом подошел поближе к тыну, оперся на него драными локтями, понизив голос, сказал:

— Говорят, пани наша за море едет. Не слыхал?

— Не слыхал, дяденька, — нехотя отозвался Василь.

— А ты бы поспрошал у Марины, ты ж…

— Будет вам, дяденька. — Василь отошел от тына.