Ошибка просветления

Все эти религиозные опыты ничем не отличаются от опытов, испытываемых при принятии наркотиков. Я знаком с мальчиком, который никогда не слышал о тибетской литературе, но, когда он был «в трипе» (как они выражаются), он пережил опыт всевозможных мандал (мистических схем). Он стал рассказывать о них и как-то встретил парня с Тибета, который описал их ему. Как возможны такие вещи? Тебе не обязательно быть в Тибете; не важно, где ты, понимаешь, всё это часть сознания. Даже Дональд Дак стал частью человеческого сознания.

Ты не можешь испытать ничего, что ты мог бы назвать своим собственным. Что бы ты ни испытывал, каким бы глубоким ни был этот опыт, он является результатом знания, которое есть часть твоего сознания. Кто-то когда-то обязательно испытал это блаженство — назови его «экстазом», назови его каким угодно именем — не обязательно ты — кто-то уже испытал это, и этот опыт является частью твоего сознания. Ты должен прийти к такой точке, где вообще нет такой вещи, как новый опыт: кто-то уже испытывал его раньше, так что он не твой.

Святой или мистик — это старьёвщик, который испытывает то, о чём говорили видящие, так что он всё ещё находится в поле дуальности, в то время как видящие функционируют в неделимом состоянии сознания. Мистический опыт необычен, потому что это не интеллектуальный опыт; он помогает им по-другому смотреть на вещи, по-другому чувствовать, по-другому испытывать что-то и интерпретировать для других высказывания видящих.

Мир должен бы быть благодарен скорее святым, чем видящим. Если бы не святые, о видящих бы давным-давно забыли. Видящие не зависят ни от каких авторитетов; то, что они говорят, и есть авторитет. Об этом говорили видящие, а святые — некоторые из них — переживали опыты, и это стало частью их опыта. Они пытались поделиться этим (опытом) с помощью музыки и всевозможных вещей. Но это не опыт, которым можно поделиться с кем-то ещё; это вообще не опыт.

Святые пытаются рассказать тебе, так что они всегда в поле дуальности; в то время как видящий, или назовите его как угодно, находится в состоянии неделимого сознания. Он не знает, что он свободный человек, и потому перед ним не стоит вопрос освобождения других. Он просто живёт в нём, он говорит об этом, и потом он уходит. У Гаудапады не было учеников — он отказывался учить кого бы то ни было. Рамана Махарши по крайней мере был нашим современником — мы о нём кое-что знаем. Он никого не учил, никого не инициировал. Такой человек не зависит ни от чьих авторитетов. Великие учителя никогда не используют авторитеты, и они не интерпретируют святых. Святые помогают тебе по-другому смотреть на вещи, по-другому их интерпретировать.

Видящим не станешь ни через какую садхану (духовную практику); это не в твоих руках. У видящего не может быть ученика, у видящего не может быть последователя, потому что это не опыт, которым можно поделиться. (Ты не можешь поделиться даже обычным опытом. Можешь ты рассказать кому-то, кто никогда не испытывал секс, что такое сексуальный опыт?) Видящие оригинальны и уникальны, потому что они освободились от прошлого в целом. (Даже мистический опыт — это часть прошлого.) Не то чтобы для такого человека прошлое полностью исчезало; но для него прошлое не имеет эмоционального содержания — оно не действует постоянно, окрашивая действия.

Это конец всего: ты должен полностью сдаться. Нет джняна марги (пути видения); нет вообще никакой марги (пути) — признать себя побеждённым — и в результате получается джняна (видение). Это не самоотречение в обычном смысле слова; это означает, что ты ничего не можешь сделать. Это абсолютная капитуляция — абсолютная беспомощность. Это нельзя вызвать никакими усилиями или силой воли. Если ты хочешь поддаться чему-то, то только чтобы что-то получить. Вот почему я использую слова «состояние полной капитуляции». Это состояние капитуляции, где все усилия прекратились, где прекратилось любое движение в направлении получения чего-то. Любое хотение, будь то хотение того или хотение сего, полностью отсутствует.

Но, во-первых, нет голода. Голодный человек сделает что угодно, лишь бы утолить свой голод, и тогда он обнаружит, что он ничего не может сделать, чтобы удовлетворить его. Должна уйти даже надежда на то, что произойдёт какое-то чудо, и это снизойдёт на тебя откуда-нибудь. Все те, с кем это случалось, действительно тяжело трудились, дошли до предела отчаяния, рисковали всем. Это не приходит легко. Никто не принесёт тебе это на золотом блюдце.

Это очень простая вещь — настолько простая, что сложная структура не хочет оставлять её в покое. Но в то же самое время я спрашиваю: «Можешь ли ты что-то сделать?» Никто не может создать голод. Я всегда привожу сравнение с рисовой шелухой: стоит только её поджечь, она продолжает гореть, гореть и гореть, пока не сгорит вся. Это нельзя создать искусственно. Но тебя, вероятно, вдохновит или загипнотизирует какой-нибудь предприимчивый делец или гипнотизёр — их такое множество.