Ошибки, которые были допущены (но не мной)

По свидетельству швейцарского историка Стефана Мехлера, интервьюировавшего самого Вилкомирски, его друзей, родственников, бывшую жену и практически всех людей, как-то с ним связанных, мотивами Бруно Гросьена были не корысть и эгоизм, но самоутверждение. Гросьен потратил более двадцати лет, трансформируя себя в Вилкомирски: написание книга «Фрагменты» было последним этапом его метаморфозы в новую индивидуальность, а не первым шагом на пути просчитанной лжи. «Видеозаписи выступлений Вилкомирски и свидетельства очевидцев создают впечатление о нем как о человеке, испытывающем эйфорию от своего повествования, — писал Мехлер. — Он по-настоящему расцвел в роли узника концлагеря, потому что он, наконец, нашел в ней самого себя» [91]. Новая индивидуальность Вилкомирски как человека, пережившего холокост, дала ему действенную цель и смысл существования, а также обеспечила восхищение и поддержку бесчисленных читателей. Разве мог бы он получить иным способом все эти награды и приглашения выступать с лекциями? Ни в коем случае, если бы гак и остался второразрядным кларнетистом.

Беньямин Вилкомирски, он же Бруно Гросьен, провел первые четыре года своей жизни, постоянно переезжая с места на место. Его мать видела его только иногда, а потом вообще отказалась от него, отдав в детский дом, где он жил, пока его не усыновили Доссекеры. Встав взрослым, Вилкомирски решил, что его детские годы были источником его нынешних проблем, и, возможно, так и было. Очевидно, однако, что такая обычная история: мать-одиночка, которая не могла о нем позаботиться, потом усыновление доброй, но не чуткой супружеской парой, не могла достаточно драматично объяснить его сложности. Но, что если его не просто усыновили, а спасли после войны, а потом заменили им мальчика по имени Бруно Гросьен в приюте? «По какой иной причине, — думал Вилкомирски, по словам его биографа, — он был подвержен внезапным приступам паники? И откуда у него шишка на затылке и шрам на лбу? Или ночные кошмары, которые его постоянно мучают?» [92].

Почему? Приступы паники — это нормальная реакция на стресс у тех, кто ему подвержен. Почти у каждого человека есть какие-то шишки или шрамы: действительно, у собственного сына Вилкомирски была шишка на затылке на том же самом месте, и это предполагает, что, возможно, дело в генетике. Ночные кошмары бывают у многих людей, и, как это ни удивительно, совсем не обязательно отражают какие-то реальные события. У многих переживших травмирующие ситуации взрослых и детей ночных кошмаров не бывает, но они бывают у многих из тех, кто такие ситуации не переживал.

Но Вилкомирски не был заинтересован в подобных объяснениях. В поисках смысла своей жизни, он начал спуск со своей пирамиды, решив, что найдет настоящую причину для симптомов, приобретенных им в первые четыре года жизни. Сначала он не помнил ни о каких ранних травмирующих событиях и чем больше он погружался в свои воспоминания, тем более ускользающими становились его ранние годы. Он начал читать о холокосте, в том числе воспоминания тех, кто его пережил и выжил. Он начал считать себя евреем, повесив на дверь мезузу (кусочек пергамента с отрывками из Торы), и стал носить звезду Давида. В возрасте 38 лет он познакомился с Элицуром Бернстайном — израильским психологом, живущем в Цюрихе, который стал его ближайшим другом и советником в его путешествии в прошлое.

Охотясь за своими воспоминаниями, Вилкомирски поехал в Май-Данек с группой друзей, включавшей Берстайнов. Когда они приехали, Вилкомирски заплакал: «Это был мой дом! Здесь был карантин для детей!». Группа посетила историков в архиве лагеря, но, когда Вилкомирски спросил их о карантине для детей, они посмеялись над ним. «Маленькие дети умирали или их убивали, — сказали они, — у нацистов не было для них никаких детских яслей в специальных бараках». Но к тому времени Вилкомирски уже зашел так далеко в поисках своей идентичности, что его не могли остановить доказательства его ошибки, так что его реакцией было ослабить диссонанс, утверждая, это историки ошибались: «Из-за них я выглядел глупцом. Это было очень мерзко с их стороны, — сказал он Мехлеру. — Начиная с этого момента, я знал, что скорее могу положиться на свою память, а не на го, что говорят так называемые историки, которые никогда не задумывались о детях в своих исследованиях» [93].