Ошибки, которые были допущены (но не мной)

Следующим шагом Вилкомирски было обращение к психотерапевту, чтобы он помог ему избавиться от ночных кошмаров, страхов и приступов паники. Он нашел психотерапевта психодинамической школы Монику Матта, которая анализировала его сны и использовала невербальные техники, такие как рисунки и другие методы, позволявшие «лучше узнать о телесных эмоциях». Матта убедила его записывать воспоминания. Для людей, которые постоянно помнят о травмирующем или тайном опыте, действительно, может быть полезным их записывать: это часто помогает страдающим людям увидеть свой неприятный опыт в новом свете и начать избавляться от него [94]. Но для тех, кто пытается вспоминать нечто, чего никогда не происходило в реальности, записывать сны, анализировать их и рисовать, несмотря на то, что эти методы служат верой и правдой многим психоаналитикам, непродуктивно: это быстро приводит к тому, что конфабуляции, фантазии смешиваются с реальностью.

Элизабет Лофгус, ведущий ученый в сфере исследований памяти, называет этот процесс «инфляцией воображения», потому что, чем больше вы фантазируете о чем-то, тем более вероятно, что плоды вашего воображения будут смешиваться с вашими реальными воспоминаниями и становиться все более детальными [95]. (Ученые исследовали механизмы «инфляции воображения» на нейронном уровне с помощью МРТ — магнитно-резонансной томографии [96]). Например, Джулиана Мазони с коллегами просила участников эксперимента рассказать свой сон, а взамен предлагала им (фальшивый) персонализированный анализ этого сна. Половине участников они говорили, будто сон означает, что, когда им было три года, их обидел задира, или что они потерялись в людном месте и испугались, или что произошел какой-то другой сходный неприятный эпизод. В сравнении с теми, кто служил контрольной группой (им не предлагались такие интерпретации), многие из тех, кому они были предложены, начинали верить, что сон связан с реальными событиями из их прошлого, и примерно половина потом пересказывала детальные воспоминания об этом якобы произошедшем в их детстве событии. В другом эксперименте людей просили вспомнить о том, как школьная медсестра брала у них кусочек кожи с мизинца для общенационального медицинского исследования (в реальности такое исследование никогда не проводилось). Предложение просто представить эту несуществующую процедуру приводило к тому, что участники эксперимента начинали верить, будто с ними это действительно произошло. И чем более они становились уверенными в этом, тем больше конкретных деталей появлялось в их ложных воспоминаниях (например, «там был ужасный запах») [97]. Исследователи вызывали «инфляцию воображения» и косвенно: просто прося людей объяснить, как маловероятное событие могло с ними произойти. Когнитивный психолог Марианна Гэрри обнаружила, что, когда люди говорят вам о том, как событие могло бы произойти, они начинают ощущать его как реальное. Особенно внушаемы дети [98].

Записывание превращает мимолетные мысли в факты истории, и для Вилкомирски записи его «воспоминаний» превратились в доказательства их подлинности. «Моя болезнь подсказала мне, что пришло время записать все это для меня самого, — говорил Вилкомирски, — записать так, как это хранилось в моей памяти, проследить каждый неясный намек до его истока в прошлом» [99]. Так же, как он отверг аргументы историков в Майданеке, поставивших под сомнение его «воспоминания», Вилкомирски отверг мнение ученых, говоривших ему, что память не работает подобным образом.

Когда книга «Фрагменты» уже готовилась к публикации, издатель получил письмо от мужчины, утверждавшего, что история Вилкомирски не была правдивой. Встревоженный издатель связался с Вилкомирски и попросил его подтвердить подлинность мемуаров. Элицур Бернстайн и Моника Матта также послали письма в его поддержку. «Читая рукопись Бруно, я никогда не испытывал сомнений в ее так называемой „аутентичности“, — писал Бернстайн издателю. — Я беру на себя смелость утверждать, что, по моему мнению, только тот, кто испытал подобные вещи, мог о них так написать». Моника Матта, плетя свою собственную сеть самооправданий, также не высказала никаких сомнений в аутентичности мемуаров Вилкомирски и его личности. Вилкомирски, писала она, был одаренным, честным человеком, обладающим «экстраординарной и точно работающей памятью», на которого глубоко повлияли его детские испытания. Она писала, что надеется: «абсурдные сомнения будут отброшены», потому что публикация книги была очень важна для душевного здоровья Вилкомирски. Она желала, чтобы судьба не нанесла Вилкомирски еще один коварный удар, «еще раз продемонстрировав ему, что он — никто» [100]. Издатель, убежденный этими свидетельствами и уверениями экспертов, опубликовал книгу в намеченный срок. «Никто», наконец стал «кем-то».

* * *