Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография

Демон грозный в тельце малом,
От твоих предвечных скал
Что лисенком одичалым
К берегам моим пристал?

Ты ль, надменный, стал бескрылым,

Плен пушистый возлюбя?

Как же волнам и светилам
Не вступиться за тебя?

Только ль ребрышки худые

Маком бровки на челе,
Если Дьяволом стихия
Залегла во влажной мгле?

Что тебе немые хоры

Красных рыб на дне морском,
Если мраморные взоры
Издают беззвучный гром.

Что тебе гнилая влага,

Ржа и тлен кривой воды,
Если пламя Карадага

Плавит сплав твоей руды –

Пламя страсти и обиды,

Пламя мести и вины,
Что разит пращой Давида,
Жжет безглавьем сатаны.

Эмма Григорьевна Герштейн, рассказывая в своей мемуарной книге о семейной жизни Мандельштамов этого периода и влюбленности поэта в Марию Петровых, воспользовалась множеством терминов из арсенала профессиональных сексологов: «брак втроем»[745], «строго просчитанные чередования эксгибиционизма и вуайерства»[746]

, «бисексуальность»[747] и, наконец, «садизм»[748]. Приведя здесь, по долгу честного биографа, эти библиографические ссылки, сознательно ограничим себя ими, а также цитатой из мандельштамовской внутренней рецензии 1927 года на роман Рахели Санзара «Потерянное дитя»: «Атмосфера повествования очень напряженная с уклоном к мелодраме. Социально книга фальшива. Фабульно – интересна. Принять ее ни в коем случае нельзя: она насквозь нездорова, играя на патологических явлениях и искажая действительность» (II: 589). Излишне будет еще раз говорить здесь о том, что мы высоко ценим мемуары Герштейн. Лучше любых слов об этом свидетельствуют многочисленные отсылки к ее воспоминаниям, содержащиеся в нашей книге.

Едва ли не самым важным событием зимы 1934 года стала для Осипа Эмильевича неожиданная смерть Андрея Белого, которая пришлась на 8 января. Сергей Рудаков изложил в письме к своей жене рассказ Мандельштама о том, как он «стоял в последнем карауле <…>. В суматохе М<андельштам>у на спину упала крышка гроба Белого»[749]. Смерть автора «Петербурга» и «Мастерства Гоголя» поэт оплакал в нескольких стихотворениях, которые в семье Мандельштамов условно назывались «Реквием». Одно из стихотворений Осип Эмильевич передал вдове покойного писателя, но Клавдии Николаевне оно не понравилось, так как показалось слишком «непонятным»[750].

Реквием по Андрею Белому закономерно может восприниматься и как реквием по самому Мандельштаму. «…Тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме, – вспоминала Анна Ахматова. – Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 года), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”»[751]. Тогда же Мандельштам спрятал в каблук своего ботинка лезвие безопасной бритвы – спустя несколько месяцев оно будет пущено в ход.

17 февраля 1934 года Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич высказал пожелание приобрести мандельштамовский архив для Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики. 16 марта собралась Комиссия экспертов по приобретению фондов музея, которая предложила за архив поэта смехотворно малую цену: 500 рублей. Вдогонку неприятному разговору с Бонч-Бруевичем, состоявшемуся 21 марта, полетело гневное мандельштамовское письмо: «Назначать за мои рукописи любую цену – Ваше право. Мое дело – согласиться или отказаться. Между тем Вы почему-то сочли нужным сообщить мне развернутую мотивировку Вашего неуважения к моим трудам. Таким образом покупку писательского архива Вы превратили в карикатуру на посмертную оценку. Безо всякого повода с моей стороны Вы заговорили со мной так, как если бы я принес на утильпункт никому не нужное барахло, скупаемое с неизвестной целью» (IV: 156).

В позднейшем разговоре с Сергеем Рудаковым Мандельштам следующим образом излагал соображения, высказанные ему Бонч-Бруевичем: «Я, да и мои товарищи считаем вас второстепенным поэтом – не обижайтесь и на нас не сердитесь – другие и даром <свои архивы> дарят»[752].