Осип Мандельштам: Жизнь поэта

Конечно, мы не собираемся доказывать, что подсобным материалом для Мандельштамовской «Оды» послужили только те публикации советской печати, где рассказывалось о принятии новой Конституции. Облик Сталина складывался в стихотворении Мандельштама из отобранных и особым образом обработанных штампов эпохи, в том числе из чрезвычайно популярных в то время экфрасисов – словесных описаний портретов и плакатных изображений вождя. Сравним, например, самое начало Мандельштамовского стихотворения:

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной,—
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно, —

со следующим микрофрагментом очерка Валентина Катаева 1935 года о строительстве московского метро: «Сталин и Каганович шагали в ногу навстречу нам, над нами, из белого воздуха громадного плаката».[862] Главным же иконографическим источником для Мандельштамовских строк:

Он свесился с трибуны, как с горы, —
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому—то светит близко, —

скорее всего послужила не фотография Сталина «на трибуне (над съездом Советов, принимающим обнадеживающе—демократическую конституцию)» и не популярная картина А. Герасимова «Ленин на трибуне» (как полагал М. Л. Гаспаров),[863] а групповая фотография «правдинского» корреспондента Н. Кулешова «Товарищ Сталин пожимает руку членам делегации от жен инженерно—технических работников от легкой промышленности, приветствовавшей совещание от жен командиров Рабоче—крестьянской Красной армии». Эта фотография в конце декабря 1936 года обошла все советские газеты.[864]

Можно тем не менее констатировать, что одна из настойчиво повторяющихся в стихотворении Мандельштама портретных деталей облика Сталина – его добрая улыбка – окончательно закрепилась в реестре канонических примет советского изображения отца народов именно после его речи на VIII съезде Советов. В этой речи, напомним, прозвучала знаменитая сталинская шутка о буржуазных критиках новой Конституции, немедленно и с умилением подхваченная советскими средствами массовой информации. Приведем здесь лишь небольшую подборку цитат, показывающую, как отлаженно реагировала советская пресса на малейшее изменение выражения сталинского лица, на самое крохотное оживление его речи: «Ну, и смеху же было в зале, когда товарищ Сталин давал этим „критикам“ отповедь. Все смеялись. И товарищ Сталин смеялся».[865] «В черных волосах седина, тень от усов прикрывает улыбающийся рот».[866] «Медленно приближается громадный портрет. Кто не знает этого прекрасного лица? Оно приветливо улыбается знакомой мудрой и доброй улыбкой».[867] Сравним у Мандельштама: «И мужество улыбкою связал», а также: «Он улыбается улыбкою жнеца / Рукопожатий в разговоре».

Это был новый и важный оттенок, с понятным ожиданием уловленный Мандельштамом: развернутое печатью после VIII съезда Советов тиражирование образа шутящего Сталина, улыбающегося Сталина, доброго Сталина внушало робкую надежду на скорое потепление нравов. «Взгляд у него такой милый, приятный – будто каждому хочет руку пожать», – рассказывала своим слушателям делегатка съезда М. Журавлева,[868] и это ее впечатление знаменательно перекликается с процитированными чуть выше строками «Оды».

Неудивительно, что явный мотив тяжкой вины перед вождем сочетается в стихотворении Мандельштама с тайной надеждой на прощение (этот мотив неброско вводится с помощью словечка «еще»):

Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами…[869]

Надеждами на смягчение курса власти по отношению к художнику были окрашены и речи писателей на VIII съезде Советов. Из выступления А. Толстого: «Ругать нас не плохо, но еще лучше надеяться на нас. Не выдадим!»[870] Из речи В. Ставского: «Писателя у нас любят, и если ругают иной раз, то лишь потому, что желают, чтоб он работал лучше, писал хорошие книги».[871]

Закончив работу над одой Сталину, Мандельштам повсюду – в Воронеже и в Москве – читал свое стихотворение. Наверное, поэт надеялся, что «Ода» спасет его. Напрасно. Реакция на сложнейшее Мандельштамовское произведение у большинства его чиновных слушателей и читателей была приблизительно такой же, как у воронежского следователя НКВД, которого поэт пытался знакомить со всеми своими новыми стихами по телефону. Из отзыва—доноса П. Павленко: «…это стихотворение хуже своих отдельных строф. В нем много косноязычия, что не уместно в теме о Сталине».[872]