Оскар Уайльд, или Правда масок

3 июня в «Нью-Йорк геральд» появилась такая статья: «Нам удалось выяснить, что Оскар Уайльд очень тяжело переносит тюремное заключение. Он был крайне угнетен, когда ему зачитали тюремный распорядок, и страстно протестовал, когда ему сбрили волосы и заставили одеться в отвратительную тюремную робу. Поскольку в последний день судебного разбирательства он выглядел очень больным, все надеялись, что его сразу направят в лазарет, однако ничего подобного не произошло. Его сразу же поставили к „колесу“, то есть к самому тяжелому виду работ, уготованному узникам Пентонвилля». Через день та же самая газета сообщила, что Уайльд сошел с ума: «Он пришел в бешенство, когда оказался в руках у цирюльника, затем последовали и другие тревожные симптомы; мы узнали, что в настоящий момент его содержат в специальной палате для буйных (…) Сэр Эдуард Кларк намеревается подать апелляцию». Доказательством тому служит то, что тогдашний государственный секретарь внутренних дел Эскуит, который не забыл, как несколько лет тому назад восхищался остроумием и красноречием своего гостя, отдал 5 июня указание о проведении проверки. После беглого осмотра, проведенного через окошко камеры, доктора заявили, что заключенный пребывает в полном рассудке и добром здравии.

Находясь в одиночной камере — 4 метра в длину, 2 метра в ширину и 3 в высоту, — Уайльд старался побороть чувство отвращения и стыда и учился дышать зловонным тюремным воздухом, кишащим всякой заразой, что характерно для конца XIX века, когда в тюрьмах не соблюдались абсолютно никакие правила гигиены. Ни одной книги, ни единого личного предмета, ничего, что прикрывало бы голые стены, маячившие перед его взором двадцать три часа в сутки. День начинался с подъема в 6 часов утра и уборки камеры. В 7 часов был завтрак, затем — прогулка в течение часа в полной тишине, вместе с другими заключенными. По возвращении в камеру надо было безостановочно вращать цилиндр с риском вырвать себе руки или поломать ногти, раздирая пеньковые веревки на паклю; завтрак состоял из куска сала с фасолью, плававших в миске с баландой. В час дня работа возобновлялась и продолжалась до шести. А уже в семь, после кружки так называемого чая с куском хлеба, в камерах гасили свет — и так день за днем в течение шести месяцев в Пентонвилле, затем в Уондсворте. Непрекращающаяся пытка, отголоски которой слышны в «Балладе Редингской тюрьмы»:

Там сумерки в любой душе
И в камере любой,
Там режут жесть и шьют мешки,
Свой ад неся с собой,
Там тишина порой страшней,
Чем барабанный бой.

Глядит в глазок чужой зрачок,

Безжалостный, как плеть.
Там, позабытые людьми,
Должны мы околеть,
Там суждено нам вечно гнить,
Чтоб заживо истлеть[517][518].

Раз в неделю в тюремной часовне проходило богослужение, и тогда можно было наблюдать, как заключенные, словно призраки, бредут по металлическим коридорам, направляясь к храму, где их поджидает «тюремный Бог». Изо дня в день сердце Уайльда превращалось в камень.