Осколки голограммы

«Между Николаем Алексеевичем и ею были хорошие отношения, и я никогда не слыхала о каких-либо недоразумениях. <…> Вообще она смешила часто своими разговорами и рассеивала его часто мрачное настроение» (Рюмлинг 3: 11–11 об., 12).

Письмо Лефрен от 13 сентября 1867 г. доносит до нас иные подробности их общения:

«Я очень часто пишу тебе, я бы и больше еще писала, если я бы уверена, что мои письма могут _ тебя интересовать^ Но я далеко не думаю этого, [потому] не могу писать ничего хорошо, потому не знаю. _

Все-таки я знаю, что тебе не неприятно получить от меня известие, _ потому (– всегда потому —) но что делать! – потому ты меня любишь – и тебя интересует знать, что делаю – так я понимаю, но как письмо – плохой.

Если правду сказать, есть много вещей, которые мне нравятся в Петербурге _ я только тогда себя считаю у себя _ и, мой друг, первое для _ меня иметь друга, я понимаю здесь как все пустое кругом. И что необходимо на свете иметь настоящего друга, который не смотрит, если у вас недостатки, и каждый терпит все ваши капризы. Нет на свете ни одного мужчины, который тебя стоит, – вот мой опинион[47], но жаль, что ты [т]как [меня] _ я нервозъ[48] _ это все от этого идет, разные пустяки, из которых состоит жизнь, одним словом» (Письма СЛ: 192).

В этом письме не идет речь о материальной заинтересованности. Не говорится и о родных. Лефрен рассуждает об их с Некрасовым взаимоотношениях, и – если верить в ее искренность – критерием отношений для нее является человеческая близость с терпимостью к «капризам» и «недостаткам». В письме заметна некоторая неуверенность в том, что она нужна Некрасову. А так как приведенные рассуждения о любви следуют в письме за воспоминаниями об Италии, можно предполагать, что Лефрен знает или догадывается о масштабе былой или все еще длящейся привязанности Некрасова к другой женщине: она замечает, что ее Некрасов «любит» «потому – всегда потому! – но что делать!»[49]. Письмо заканчивается обещанием приехать в Петербург: «главное» для нее – «иметь настоящего друга», а «нервозность» Некрасова и неподходящий климат Петербурга не являются препятствием.

В интерпретации Чуковского поэт и «дорогая француженка» говорят на разных языках (что подчеркивается языковым барьером), а кульминацией их духовной разобщенности в изложении Чуковского предстают весенние события 1866 г.: