Осколки (СИ)

Сипло посвистывала флейта. Скрипели большие, взрослому мужу по пояс, колёса. Позвякивали бубенчики на шеях четырёх волов, тянувших две телеги, на которых восседало пять человек. Ещё трое шли пешком, причём один из них вёл в поводу коня. Замыкал процессию всадник верхом на осле.

Облик путники имели пёстрый. Двое в персидском платье и штанах-анаксаридах. Остальные голоногие, на эллинский манер, но обладатель ушастого «скакуна» — явно финикиец, из местных. Все бородатые, загорелые, одетые добротно. Если не считать Антенора, который шёл рядом с запевалой и, будто позабыв печали и тяжкие думы последних дней, жизнерадостно вторил ему:

— Иной передала собака вёрткий нрав.

Проныра — ей бы всё разведать, разузнать,

Повсюду нос суёт, снуёт по всем углам,

Знай лает, хоть кругом не видно ни души.

И не унять её: пусть муж угрозы шлёт,

Пусть зубы вышибет булыжником в сердцах,

Пусть кротко, ласково упрашивает он —

Она и у чужих в гостях своё несёт.

Попробуй одолеть её крикливый нрав.

Возница передней телеги, пожилой перс, в ухоженную бороду которого годы вплели немало серебряных нитей, не подпевал, однако прищур его чёрных глаз выдавал, что он всё прекрасно понимает и над словами песни про себя посмеивается. Сидевший рядом с ним муж, плешивый широкоплечий эллин лет сорока, улыбался и отбивал ладонями ритм по борту телеги.

Запевала безо всякого стеснения драл что есть мочи горло, «красуясь» брешью на месте одного из верхних резцов:

— Да, это зло из зол, что женщиной зовут,

Дал Зевс, и если есть чуть пользы от неё —

Хозяин от жены без меры терпит зло.

И дня не проведёт спокойно, без тревог,

Кто с женщиной судьбу свою соединил…

Куплетов в песне было много, ибо женский нрав, как известно, весьма разнообразен. Одну из жён Зевс вылепил из комьев земляных, другую из морской волны, третью из осла… Всех слов Антенор не знал и потому к концу песни просто трясся от хохота, спотыкаясь на каждом шагу.

— Ну и голосина у тебя, Репейник! Небось, в театре пел? — поинтересовался он у запевалы.

— Да где уж нам, сиворылым, — усмехнулся тот.

— В театре твоё рыло никому не видно и не интересно, — заметил плешивый, — надел маску и вперёд.

— Да не, это не моё, — с притворной скромностью ответил Репейник.

— А зря, — сказал плешивый, — я слышал, быть актёром почётно и денежно. Завсегда позовут на симпосион, жри там от пуза.

— Где-нибудь в Афинах, может и так, — сказал Антенор.

— Я яйца сырые не люблю, — заявил Репейник, — а их для голоса каждый день есть надо.

— Кстати, про жрат, — подал голос пожилой перс, — вечереет уже. Встават бы надо.

— Скоро будет постоялый двор, — ответил плешивый, — я тут бывал уже.

— То хорошо, — кивнул перс, — полба уже нэт мочи жрат.

Тот, кто насвистывал мотив, отставил флейту и сказал:

— Багавир, коли ты такой привереда, сходи в лесок, там мясо бегает, добудь.

— Старый ходы в лес, — сердито покачал головой перс, — ты молодой, сиды на задница. И стыда ни капли. Вот времена настали…

— Пошли вон Сахру, — пожал плечами флейтист, — он молодой.

Сахрой звали племянника Багавира, здоровенного детину нрава столь скромного, что македонянин с самого знакомства гадал, умеет ли тот говорить. Рот Сахра открывал лишь для того, чтобы занести туда ложку. Шириной плеч он мог посрамить Геракла, при этом выражение лица имел до того детское, что даже небольшая кудрявая бородка не прибавляла ему возраст. Антенор решил, что лет парню не больше двадцати, а скорее меньше.

— Сахру? Он тэбе принэсёт мясо, да. Этот боров так будет сучьями трэщать, что за парасанг^[19] глухой услышит.

Уж на кого, а на борова Сахра точно не походил, однако на дядюшкино ворчание не обиделся, улыбнулся. Багавир ткнул его кулаком в мускулистое плечо и прошипел на родном языке:

— Чего ты лыбишься, дитя позора?

Тот смутился и потупил взгляд. Антенор пробежал взглядом по лицам остальных. Они на слова старика никак не отреагировали.

«По-персидски не понимают?»

Собственные языковые познания он обнаруживать не стал.

Старый перс, бывший большим любителем поесть, продолжал вздыхать, что сил никаких нет, месяц жить на одной полбе.

— Хватит ворчать, Багавир, — сказал плешивый эллин, сидевший на телеге возле старого перса, — в Сидон придём, отметим это дело. На рынке затаримся снедью, да закатим такой обед…

— Кто ж его закатыт? — скептически хмыкнул перс, — Ксантыпп, что ли? У него руки из задница растут.

— Ты мои руки не трожь, — обиделся флейтист.

— Зачем Ксантипп? Ты сам нас удиви, — предложил плешивый.

— Э нэт, — возразил Багавир, — пусть он удивит. Его за язык ныкто нэ тянул.

Эти слова относились к Антенору. В первый же вечер, когда попутчики собрались поужинать, его гостеприимно пригласили к общему котлу. На следующем привале он, дабы отблагодарить этих людей, и, не имея иной возможности, вызвался и костром командовать и кашу сварить. А во время ужина развлекал всю компанию рассказами об удивительных блюдах, что бытуют на востоке.

— В Бактрии и Арахосии довелось мне попробовать пилав. Это такое… Словами не описать. Да ты, уважаемый Багавир, верно знаешь?

Старик покачал головой.

— У нас, в Лидии, такого нэт.