Осколки зеркала

НЕЧЕСТНОЙ И ВЕТРЕННОЙ,
КАК БОЛЬШИНСТВО ЖЕНЩИН

Уж не посмотрю я нежным взглядом,

Твоего покоя не нарушу,
А когда ты зло проходишь рядом,
Я тебя ни капельки не трушу.

И не злюсь за то, что изменила,

Ни к кому на свете не ревную,
Просто глупо и ненужно оскорбила
Ты любовь к себе — чужую, но большую.

Странно, что таким, как ты, на свете

Хорошо и радостно живется,
Но «люблю», что бросила на ветер,
На твоей любви к другому отзовется.

И немного жалко, что истратил

На тебя всю душу, и другую,
Что честней, красивей и умнее,
Полюбить наверняка уж не смогу я.

Я люблю — не скрою при ответе.

Ну а ты? Нет… ты и не любила.
Ничего, должна другого встретить;
Помнишь, ты мне как-то говорила?

17. III.1955.

Казалось бы, сейчас, после разрыва, самое время забыть про неудачную любовь. Но Андрей не может расстаться со своим чувством. «Не бросайся в любовь, как в глубокий колодец, не будь как листок на ветру» — все эти папины советы он, одержимый любовью, во внимание не принимает.

И вскоре появляется еще одно стихотворение — боже мой! — о раздвоении личности и о самоубийстве, написанное Андреем на следующий день после его дня рождения — 5 апреля 1955 года.

ТЕНЬ

Я и молод и стар, я и мудр и глуп,

Смертью пахнет левкой, флоксы — грецким орехом.
А брезгливая складка у обиженных губ
Словно шепчет «не нужно» с насмешливым смехом.

Но любил или нет, я не знаю, но то,

Что я вспомнил, запело расстроенным ладом,
И лохматый двойник с пистолетом в пальто,
Неотвязно и честно ты шествовал рядом.

Если рядом стена — ты скользил по стене,

Если лужа — подрагивал в солнечной луже…
Можно б в темной квартире… и так… на ремне…
Не могу без тебя! Ты мне, право же, нужен!

Ты поможешь в кармане нащупать курок

И поднять к голове черный ствол вороненый,
И останешься ты навсегда одинок,
Верный друг мой, безмолвный, слепой и покорный.

Как-то в это мучительное для всех нас время (мы с мамой видели, что происходит с Андреем, хотя стихов этих еще не знали), доведенный почти до безумия Андрей уезжает к папе в Голицыно и оставляет дома записку для Ирмы. И она впервые приходит в наш дом, за этой запиской.

Удивительно, как запоминаются на всю жизнь какие-то эпизоды, и, видимо, не случайно запоминаются. Эта сцена стоит у меня перед глазами. Она пришла, когда и мама, и я были дома. Села у овального стола, стоявшего в первой комнате у окна. Мама передала ей записку Андрея, и она ее при нас прочла. На лице Ирмы Рауш ничего не отразилось, никаких комментариев не последовало. Все то время, что она провела у нас, во все время нейтральной беседы об институтских делах, все эти пятнадцать-двадцать напряженных для всех нас минут она машинально крутила Андрееву записку, скручивала ее в трубочку, раскручивала, снова скручивала бессознательными движениями своих осторожных пальцев. А потом встала, сказала «до свидания» и ушла, а записка нашего Андрея осталась лежать на столе в виде скрученной трубочки. Мама, кивнув на записку, произнесла то, что было ясно и без слов: «А ведь она его не любит», разорвала бумажную трубочку на мелкие кусочки и выбросила в свою пепельницу-раковину, стоявшую у стола на подоконнике…

Женитьба

В конце лета 1956 года едут на целину студенты-однокурсники Андрея. «Ирме Рауш будет очень полезно поработать на уборке урожая с целинных земель, это даст ей, будущему режиссеру, богатый материал», — гласит характеристика, подписанная директором ВГИКа, секретарем парторганизации и секретарем комсомола.