Осколки зеркала

ОДА НА ГОДОВЩИНУ РОЖДЕНИЯ АНДРЮШИ ТАРКОВСКОГО

Теперь, когда опять природа

Нас разлучить должна с зимой,
Ты празднуешь свои два года,
Андрей Арсеньич, крестник мой.

Ну что ж, мой милый, мой хороший,

Стыдись, что весел и здоров,
По лужам шлепая калошей,
Весну встречаешь ты без слов[15].

Твои года да будут долги,

Ты воздух пил большим глотком,
Тебя Голубка, как из Волги,
Вспоила вольным молоком.

И там, на родине далекой

Ты начал жизнь в счастливый час
И востроглазый, краснощекий
Увидел солнце в первый раз.

О, не забудь потом, средь прозы,

Как любовались далью мы,
Когда взбирались, точно козы,
На юрьевецкие холмы.

Твой дикий «дядя», лев косматый,

Запрятав когти далеко,
Тебя ласкал не лапой — ватой
И убаюкивал легко.

Он образ твой векам оставил,

Хоть был ты и нетерпелив,
Он на тебя не раз направил
Свой неуемный объектив.

Учись же грамоте — и баста,

Будь умником и подрастай,
Стихи пиши не слишком часто,
А лучше — Пушкина читай.

Будь музыкантом непременно

И дирижером также будь,
Одно искусство совершенно,
А музыка — завидный путь.

И знай (хоть прожил ты два года):

Недаром Тютчев убежден,
Что отмечает всех природа,
Кто в роковые дни рожден.

Пока ж родителям на радость

(А с ними вместе счастлив я),
Да будет безмятежна младость
И днесь и в будущем твоя.

Л. Горнунг

Нужно было быть «провидцем и поэтом», как написал когда-то папа о Льве в дарственной надписи на книге переводов, чтобы в двухлетнем ребенке угадать его будущее.

Лев Владимирович, дядя Лев

Да, крестный наш был удивительным человеком. Он жил в советское время, но оставался свободным. Сколько я его помню, он нигде не служил — работал в издательствах по договорам, в пятидесятые годы, уже начав слепнуть, подрабатывал маклерством — знал всех московских «бывших» старушек и сводил их с богатыми коллекционерами. И я должна сказать, что занимался он этим «бизнесом» с величайшим достоинством.

Лев Владимирович всю жизнь писал стихи безо всякой надежды на их публикацию. Он не был большим поэтом, но люди, подобные Льву Горнунгу, создавали ту благодатную и благодарную среду, были теми читателями и почитателями, ради которых рождалась великая русская поэзия их современников.

В страшные сталинские времена Лев Владимирович не боялся вести дневник, в котором нашла отражение не только его повседневная жизнь, но и жизнь культурной Москвы. Консерваторские концерты, литературные вечера, значительные и незначительные встречи с поэтами, музыкантами, другими знакомыми, варварское уничтожение памятников старины — все это зафиксировано в этих уникальных документах, написанных характерным почерком Льва Владимировича. Жаль только, что помощницы незрячего Горнунга, милые пожилые дамы, не понимали, что с подобными документами нельзя работать, имея в руках ножницы. Многие страницы дневников превратились в мелко нарезанную «лапшу».

Лев Владимирович гордился знакомством с «великими» и оставил свои воспоминания об Ахматовой, о Пастернаке, Волошине, Кочеткове, даже о Есенине, с которым однажды проехал несколько остановок в одном трамвае. Можно шутить над таким «знакомством», но можно и благодарить автора за этот эскиз-воспоминание.

Будучи совсем ослепшим от глаукомы, Лев Владимирович должен был сам заботиться о своем выживании. Он во всем зависел от других. Ему пришлось стать дипломатом и политиком, но при этом он никогда не терял своего достоинства. Он не часто поддавался отчаянию, его поддерживала вера. Но иногда мне приходилось слышать скорбные слова о несправедливости такого тяжкого наказания, как слепота. Находились люди, которые обворовывали слепого. Однажды какой-то его молодой знакомый снял из угла и унес иконы. Каким-то образом пропали со шкафа акварели Максимилиана Волошина…