Осколки зеркала

«24.VI.1934.

Милая Вера Николаевна!

Прежде всего — не сердитесь, что я пишу на машинке — я разбил чернильницу, а карандашом — Вам было бы неудобно читать. Я приехал из Малоярославца 23-го. И Марусишка, и Андрюша совершенно здоровы. Он очень много говорит, — я был поражен его способностями к иностранному — взрослому языку. Сегодня я отправил им полтораста рублей и посылку — хлеб, печенье, плитку шоколада, — больше у меня ни на что не хватило денег. (Странно, что папа не задержался в Малоярославце, чтобы отметить с мамой свой день рождения. — М. Т.).

Относительно Вашего вполне резонного предложения (бабушка, видимо, хотела приехать в Малоярославец, а также предлагала пригласить на лето к маме ее подругу — Ирину Шигорину. — М. Т.) — против него ничего нельзя возразить, что касается меня — то я очень благодарю Вас, что мы Вам не так уж сильно, как я думал, надоели. Я — „за“. Что скажет Маруся — не знаю, этого никто не знает, даже Тот, Кто знает все. Я напишу ей, кроме этого буду уговаривать ее при следующей поездке — вероятно — 1-го. VII, если получу деньги, если задержусь из-за денег — не позже 5-го. Деньги будут, у меня масса работы. Ирину — это хорошо потому, что Марусе не будет так скучно, — мне хорошо потому, что Маруся будет на меня меньше сердиться (и на Вас тоже).

Андрюшка теперь не ездит на руках, мы ходили пешком на мельницу и за нее в лес: туда и обратно — вероятно, верст пять — Андрюшка шел ножками. Он загорел и страшно хулиганит, говорит — мамка дуа — (дура), папка — дуа. А потом, когда спросишь — как надо говорить — говорит — мамочка, мама Мусик, папочка, папчик, папа Асик. С мячиками (бабушкин подарок. — М. Т.) спит — не расстается ни за что. По ночам говорит „мячик“. Я купил ему ружье и отвез тутуку (машинку. — М. Т.).

Я очень много работаю, потом ко мне приходит мама и доводит меня до белого каления, что, конечно, плохо, но неминуемо после разговоров с мамой.

Я счастлив, что Николай Матвеевич не сердится на меня, я ведь, правда, перепутал, — зная меня, Вы не станете сомневаться в этом; я очень рассеян.

Когда я уезжал в Малоярославец — мне сопутствовали несчастья. Прежде всего — я на четверть минуты опоздал на 12-часовой поезд. Крутился я на вокзале до следующего — 2-49. Когда пришел поезд — оказалось, что в очередь я стал не на месте, пришлось встать в самый зад — так было приказано. На этом заду я пробыл очень долго, когда же зад этот подошел к вагону, оказалось, что поезд отходит через 4 минуты. И вдруг — картонка летит на землю, апельсины — под поезд, яблоки — Бог знает куда, хлеб, все, что было в картонке — все разбежалось по перрону, заняв площадь — диаметр которой был равен саженям 5 (мне показалось — версте), оказывается — ремень лопнул. Публика весело хохотала, — она хохотала, как поется в романсе, а я ее ругал за это, не стесняясь в выражениях правого своего гнева. Не утаю: я матерился, как старый морской волк.

Когда вещи были кое-как сложены — выяснилось, что увлекшись поисками апельсинов и яблок под поездом — я не заметил, куда исчез билет. Вещи я втащил и поручил какому-то бандиту в образе молочницы. Побежал покупать новый билет. Купил — прибежал и поехал, т. е. поезд поехал, а я бежал за ним ровно столько, сколько было нужно, чтобы его догнать. И можете себе представить? — догнал!

Всю дорогу я чинил ремень при помощи своего пояса, веревочки, что мне дала сердобольная молочница и извозчичьей, нет, — биндюжничьей брани. — Горе мне, восклицал я. — Горе мне и той матери, которая родила меня. И той матери, которая меня не рожала, но которая (нецензурные слова). Вот было какое приключение. А кончилось оно так: когда я складывал вещи вторично — уже в поезде — на самом дне картонки был мною обнаружен тот проклятый сбежавший билет. И сидел я во всем поезде — единственный, который позволил себе странную роскошь иметь сразу два билета. Вот какой идиот!

Вы забыли у нас пенсне, оно висит на гвоздике. Что с ним де-…».