Читаем Осколки зеркала полностью

А я помню Евдокию Петровну, о которой пишет Белочка в своем письме! С ее именем у меня было связано что-то деревянное и дровяное, потому что жила она в переулке недалеко от Дровяной площади, куда мы во время войны ездили за дровами, в старом двухэтажном деревянном доме. Как-то раз мы с мамой к ней заходили. По дороге мама мне говорила о Евдокии Петровне, о ее нелегкой жизни, о ее одиночестве. И конечно же, ничего не говорила мне о том, как помогает ей.

Я очень любила ходить куда-нибудь с мамой, любила разговоры с ней, причем чаще мама что-то мне рассказывала, а я слушала и молчала. Это были рассказы о людях, которых она знала, об их судьбах, сложных и трудных. Как я поняла позже, эти рассказы о людях, ничем не выдающихся, об их добрых или плохих проявлениях, были маминым «педагогическим методом». Так, ненавязчиво, не напрямую, как бы вскользь, она учила меня ценить людей, учила даже в малоприятном человеке находить что-то интересное, видеть черты, достойные уважения. В ее рассказах всегда было сочувствие к этим людям, и если она и осуждала кого-либо, то только за проявление непорядочности или глупости. «Ты представь себе, читает наша корректорша Вера Васильевна письма Чехова к Книппер (в типографии шел полный Чехов. — М. Т.) и говорит: „Какое безобразие, Чехов, интеллигентный человек, а жену называет „собака““!»

«Вера Васильевна сказала сегодня о какой-то своей знакомой: „У нее хорошие вкусовые качества!“ Это вместо того, чтобы сказать: „У нее хороший вкус“».

Самым страшным для мамы было проявление мещанства, глухого и самодовольного. Она передала эту нелюбовь и Андрею, который изобразил в «Зеркале» антипод Матери — Докторшу в креп-сатеновом («креп-сатиновом», как говорили некоторые) халате. Помните ее вопрос в сцене примерки серег: «А они меня не грубят?»

Героиня Маргариты Тереховой бежала из докторского дома, не продав своих сережек. Во время съемок фильма Терехова убеждала Андрея, что Мать не смогла бы так поступить, что она осталась бы, чтобы накормить голодного сына, и взяла бы в подарок курицу, которую ей пообещала докторша. Думаю, что в жизни мама поступила бы именно так: и осталась бы, и курицу взяла, и претерпела бы все унижения ради детей. Ей многое пришлось в жизни претерпеть.

Смерть мамы

Существование мамы было непреложным и вечным. Казалось, что она будет всегда и что с ней никогда ничего не случится.

Но — случилось. Сначала один инсульт, затем, через год, второй.

После второго прошло уже полгода, а маме не становилось лучше. Она была очень слаба и могла лишь с трудом сидеть на постели. После обоих инсультов я не отдавала маму в больницу — почти все дни мне разрешили выполнять редакторскую норму дома, — но теперь стало понятно, что я не могу обеспечить необходимого лечения — массаж, гимнастику, логопеда. Без больницы не обойтись, и я позвонила Андрею (была весна 1979 года). «Андрей, — сказала я, — маме не становится лучше. Помоги положить ее в хорошую больницу». Думаю, что хлопоты о больнице он поручил своей жене, Ларисе Павловне, потому что дальнейшие переговоры я вела с ней.

Прошел май, наступил июнь. А в июле у меня должен быть отпуск, законные три недели. Моей дочке Кате было тогда четыре года, и мне надо было хоть на время вывезти ее за город. Мы снимали чулан и терраску в Игнатьеве на станции Тучково, в тех местах, где жили до войны на даче и где в 1973-м были съемки «Зеркала». Воспитанная мамой, я была запрограммирована на то, что ребенок должен хоть изредка дышать чистым воздухом и пить деревенское молоко.

Места в больнице все не было, и я, оставив маму на своего мужа, уехала с Катей в деревню. Звонить маме (телефон стоял у ее кровати) я бегала каждый день километра за два, в Поречье. Однажды мама не взяла, как обычно, трубку, и я поняла, что ее увезли в больницу.

Пока все шло неплохо. В больницу ездил мой муж, однажды заехали Андрей и Лариса. Когда Саша сменил меня в деревне, поехала я…

У маминой постели сидит врач, Валентина Абрамовна, и кормит маму с ложки. (Кстати, она не знает, что перед ней мать известного режиссера).

Валентина Абрамовна отчитывает меня, что я за неделю приехала впервые. «Но ведь муж ездит каждый день, и брат с женой приезжали!» — «Это все не то, — отвечает она. — Вашей матери нужны именно вы, дочь!» Я лепечу что-то про отпуск, про маленькую дочку…

(Когда я забирала маму из больницы, я не смогла отдать врачу с трудом добытую коробку шоколадных конфет — рука не поднялась так расплатиться за добро.)

Перейти на страницу:

Похожие книги

10 гениев, изменивших мир
10 гениев, изменивших мир

Эта книга посвящена людям, не только опередившим время, но и сумевшим своими достижениями в науке или общественной мысли оказать влияние на жизнь и мировоззрение целых поколений. Невозможно рассказать обо всех тех, благодаря кому радикально изменился мир (или наше представление о нем), речь пойдет о десяти гениальных ученых и философах, заставивших цивилизацию развиваться по новому, порой неожиданному пути. Их имена – Декарт, Дарвин, Маркс, Ницше, Фрейд, Циолковский, Морган, Склодовская-Кюри, Винер, Ферми. Их объединяли безграничная преданность своему делу, нестандартный взгляд на вещи, огромная трудоспособность. О том, как сложилась жизнь этих удивительных людей, как формировались их идеи, вы узнаете из книги, которую держите в руках, и наверняка согласитесь с утверждением Вольтера: «Почти никогда не делалось ничего великого в мире без участия гениев».

Александр Владимирович Фомин , Александр Фомин , Елена Алексеевна Кочемировская , Елена Кочемировская

Биографии и Мемуары / История / Образование и наука / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное