Осколок его души

— Я всегда жалел тебя. Всегда сомневался в себе, понимая, что ты и так слишком многое потеряла, чтобы я взвалил на тебя груз, с которым ты просто не сможешь справиться. Знаешь, какую бумагу ты подписала и так самодовольно поставила печать? Ты подписала мой смертный приговор со всем положенным достоинством Императрицы, ведь это так приятно, когда у тебя спрашивают дозволения? Пятнадцать оборотов назад ты так легко приняла тот факт, что жемчужина моего отца уничтожила его, как и весь мир, потому что так вам было удобнее… Что уж там, даже я принял это. Но вы, те, кто так и не нашел своего отражения, просто не понимаете насколько абсурдно подобное предположение. Самое интересное, даже не хотите этого понимать, меряя всех эвейев по себе. А ведь тот, кто лишил нас всего, мама, ближе, чем ты думаешь и ты едва не перечеркнула одним росчерком пера не только мою жизнь, но и будущее империи отдав её ему. Я понимаю, почему ожерелье моего отца не пыталось вас разубедить. Теперь, понимаю. Но ведь ни один из вас даже не пытался спросить, усомниться. Ты говоришь о своем положении, но ты же даже не пытаешься усомниться в нём, чтобы проверить, насколько прочен твой трон.

Китарэ говорил так спокойно, так хладнокровно, а у Алмэй целый мир падал и переворачивался с каждым его словом.

— Ты Вдовствующая Императрица мама и это ничто не изменит, но сегодня я больше не буду беспокоиться о тебе. Своей заботой я превратил тебя в дитя, у которого слишком много власти и стал беспомощным родителем, которому нечего противопоставить твоей воле. И либо ты выползешь из той раковины, в которую заточила себя, либо тебе не следует даже пытаться. Иначе я просто сделаю так, что ты, даже если захочешь, не сможешь покинуть дворец.

— Ты угрожаешь мне?

— Это всё, что ты услышала?

Разумеется, нет. Услышала она гораздо больше, чем ожидала. Но Алмэй хотелось защититься. Хотелось оправдать себя. Хотелось, сказать, что он несправедлив. И чем больше она об этом думала, тем больше понимала, что он прав. Он не ругал её. Он повелевал ей, как мог бы сделать лишь один эвей в этом мире — её Император, её сын. Но неужели все эти годы она так жалко обманывалась?! Неужели Ис Нурак — эта змея…

Алмэй часто задышала, борясь с подступающими слезами и душащей её ненавистью. Как же так? Как она могла быть так слепа? Она верила каждому слову Китарэ, даже не предполагая, что всё это время он воздействует на неё. Не потому, что хотел заставить, а потому, что хотел, чтобы она правильно поняла.

— Я убью его, — вдруг выпалила Алмэй, а в её взгляде зажегся совершенно безумный уголёк ненависти.

— Нет, — просто ответил Китарэ, и она вдруг поняла, что это «нет», которому она не станет противиться. — Не убьёшь. Это не твоя война, мама, но тебе решать, чью сторону ты выберешь. Я не желаю жить и оглядываться в ожидании бездумного удара от тебя. Что скажешь?

Алмэй замолчала, смотря на своего сына совершенно иначе, чем всего какой-то час назад.

Не ребёнок, больше нет. Совсем не малыш, ради которого она однажды построила настоящую крепость, совершенно позабыв о том, кого поместила внутри. Ему следовало ненавидеть её, презирать за слабость, но чувствует ли он хоть что-то за этой ледяной маской спокойствия? Ей, наверное, никогда не узнать. А, ведь, она сама помогла ему воздвигнуть эти нерушимые стены вокруг себя.

Как бы сильно она не пыталась сдержаться, но одинокая слеза побежала по её щеке. Одиночество бывает разным, и даже имея всё, ты можешь остаться совершенно один, закрывшись в собственном прошлом и боли, а когда вдруг захочешь вернуться, то просто поймешь, что уже некуда.

— Да, Император, — ритуально поклонилась Алмэй, понимая как никогда ясно, что теперь только от неё зависит, будет ли у неё возможность быть рядом с сыном.

* * *

Вечер был слишком сложным, чтобы я могла так просто продолжить существовать в этом дне. Ему следовало закончиться побыстрее, чтобы и я, наконец, могла мыслить здраво. Мои эмоции были такими сильными, а энергия Ари такой иссушающей, что я чувствовала себя совершенно измотанной. Даже слова Китарэ о том, что он уже помолвлен, не могли привести меня в чувство. Они лишь осели теплым покрывалом на измученном сердце, укрыли его бережно и нежно, позволив провалиться в сон, как только я переступила порог собственной спальни. Рэби что-то недовольно бурчал, кажется, ворочал меня во сне, стягивая с меня сапоги и куртку. Но я совершенно не обращала на это внимание. Сон, вот единственное, чему я готова была посвятить сейчас всё своё внимание.

Лёгкое прикосновение к моему бедру плавно переходящее на талию, такое невесомое, что удивительно, как я вообще его почувствовала. Словно дуновение теплого ветерка, что касался неощутимо кожи и горячее дыхание, что вдруг обожгло шею:

— Моя душа.

Всего одна фраза на древнем языке эвейев, заставила распахнуть глаза. Тьма больше не хранила секретов от меня, и я прекрасно видела, что окно в мою спальню чуть приоткрыто. Да, и стоило ли думать о том, кто пробрался ко мне сейчас, если только всего один эвей в этом мире называл меня так.