Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Внутри дворца повстанцы разделяют помещения на разоренные или нетронутые также в соответствии с коллективной логикой, а не под влиянием неконтролируемых всплесков гнева. Разделение совершается в результате обсуждений и споров между повстанцами, о которых архивные документы, к сожалению, дают лишь самое отрывочное представление. При выборе «грязных» пространств народ руководствуется собственными понятиями о переходном правосудии. В 1830 году покои герцогини Ангулемской во флигеле Флоры были «полностью разграблены», поскольку герцогиня была известна как злостная контрреволюционерка[1117]. По соседству, в Лувре, «музей Дофина», посвященный морскому флоту, подвергся выборочному разорению: музейные коллекции остались целы, а уничтожено было только то, что связано с династией, — портреты короля и дофина, герцога Ангулемского[1118]. В 1848 году в несколько этапов разоряют Тронную залу Тюильри[1119]. Значительным разрушениям подверглась и театральная зала, как если бы ненависть повстанцев обращалась особенно на пространства монархической репрезентации. Сильно разорены были покои придворных. Дворцовую утварь громят просто за то, что она дворцовая, точно так же как вне дворца уничтожаются вывески поставщиков двора. Что касается самих придворных, то многих из них заставляют рвать ливреи и выбрасывать в окно на глазах у толпы[1120]. Ненависть к двору, распространенная среди парижского простонародья, находит таким образом зрелищный выход. Это, бесспорно, обратная сторона относительной политизации двора, воспринимаемого как собрание нотаблей, «чьей поддержки жадно искала действующая власть»[1121].

Напротив, покои некоторых принцев остались практически нетронутыми благодаря репутации их обитателей. Так, нисколько не пострадали покои Фердинанда Орлеанского, законсервированные после его гибели в 1842 году: наследный принц был очень любим народом. Говорят, что один из повстанцев воскликнул при виде этой комнаты, «обреченной на неподвижность и окаменение»: «Бедный молодой человек. Тихо вы все, уважайте покойного»[1122]. Положительный ореол окружал самого демократического члена Орлеанской династии еще и потому, что романтическая культура сакрализовала траур по безвременно погибшему. Не покусились повстанцы сорок восьмого года и на покои герцогини Орлеанской, равно как и на молельню Марии-Амелии, украшенную скульптурными работами ее покойной дочери, принцессы Марии. Модели статуи Жанны д’Арк и молящихся ангелов остались невредимы. Точно так же уцелела часовня Тюильри с ее знаменитым распятием, которое особая процессия донесла до церкви Святого Роха, чтобы его благословил священник. Эпизод этот был многократно прославлен и в картинках, и в рассказах; смысл его — в восхвалении добродетельного народа, внявшего увещеваниям просвещенного студента Политехнической школы, уважающего божественную волю. «Почитайте Иисуса Христа, он наш учитель», — бросил он якобы самым мстительным участникам восстания. Впрочем, следует признать, что религиозные образы и знаки во время февральской иконоборческой чистки в Париже действительно в основном не пострадали[1123].

Напротив, стекла, зеркала, светильники, хрусталь — все это повстанцы безжалостно разбивали, порой ружейными прикладами[1124]. В 1848 году в Тюильри и Пале-Руаяле было собрано не меньше двадцати пяти тонн стекла и хрусталя. В 1830 году пострадали простые украшения, такие как канделябры или вазы; «следы народного гнева» сохранялись на них в течение нескольких недель после революции[1125]; та же судьба постигла позолоту, мебель, деревянные панели, столы, камины, печи, и это обусловило потребность в скорейшем уничтожении следов гражданской войны. Очень часто оказывались изрезаны бархатные и шелковые обои. Историк Жорж Ленотр, большой гонитель так называемого «революционного вандализма», видит в этих жестах новое проявление «живучей революционной утопии, исполненной ненависти ко всему прекрасному и роскошному»[1126]. Причина скорее в ином: декорум для повстанцев — часть репрезентации королевской власти, и именно в нее они метят. По мнению проницательного очевидца, восставший народ видел «во всей этой роскоши <…> материализованную королевскую власть; он уничтожал вещь, поскольку различал в ней идею»[1127]. До нас дошел и аналогичный диалог 1830 года, ценный, впрочем, не столько как свидетельство, сколько как интерпретация: «Товарищи, зачем вы бьете эти зеркала? Прекратите, уважайте национальную собственность. — Нет, нет, бейте. Мы не желаем, чтобы кто-то жил здесь»[1128]. Таким образом, выходит, что цель повстанцев— лишить харизматический центр власти его декорума и тем самым нарушить непрерывность политического времени.