Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Карательное правосудие по отношению к изображениям есть не что иное, как осуществление права на сопротивление гнету: портреты тех, кто направил оружие против суверенного народа, подлежат безжалостному уничтожению. В 1830 году в зале Маршалов полотно, изображающее маршала Мармона, который во время Июльской революции командовал в Париже правительственными войсками, было истреблено с особой жестокостью[1146]. В 1848 году в той же зале повстанцы расстреливают, а затем рвут на части портреты маршалов Сульта и Бюжо, тогда как портреты остальных маршалов остаются целыми и невредимыми или же получают только незначительные повреждения. От портретов Сульта и Бюжо остались только рамы; имена были стерты, а их место занял народный приговор: «Предатель родины. Предан смерти за свои преступления»[1147]. Сульт заочно осужден за подавление восстания лионских ткачей в декабре 1831 года, Бюжо — за резню на улице Транснонен в Париже в апреле 1834‐го[1148]. Иконоборцы прямо ссылаются на эти недавние события для объяснения своих действий: журналист Филибер Одебран, находившийся в зале Маршалов 24 февраля, утверждает, что слышал, как повстанцы поминали тех, кто погиб на улице Транснонен. Так что попытка Одебрана спасти портрет Бюжо окончилась жалким фиаско. Один из «рабочих» пригрозил ему: «Еще одно слово, и я воткну тебе штык в брюхо, слышь ты, фрачник!»[1149]

Сходным образом судьба портретов членов Орлеанской фамилии зависела от публичной репутации каждого из них. Портрет королевы Марии-Амелии работы Эрсана и портрет сестры короля, госпожи Аделаиды, остались невредимы, равно как и полотна, изображающие принца Жуанвильского, причастного к триумфальному возвращению на родину останков Наполеона. Напротив, портрет герцога Немурского, самого консервативного из сыновей Луи-Филиппа, участвовавшего в разгоне февральского восстания, и герцога де Монпансье, женатого на испанской инфанте, были порваны в клочья[1150]. В Венсенне, в одном из павильонов неподалеку от замка, группа повстанцев пронзает многочисленными ударами сабель и штыков изображение Монпансье, крича при этом: «Свобода! Свобода!» и «Получай, высочество!»[1151] В Ратуше портреты короля и принцев также пострадали, зато изображение графа де Рамбюто, префекта департамента Сена, осталось невредимым — по правде говоря, благодаря вмешательству некоего студента Политехнической школы[1152]. Иконоборцы исходят не из эстетических критериев и норм вкуса. Портрет Марии-Амелии работы Эрсана, который пощадили участники восстания 1848 года, Сент-Аман называет «настоящей карикатурой». Но логика иконоборцев — это логика прежде всего политическая; во главу угла здесь поставлено право на сопротивление гнету.

Иконоборческий протагонизм и образный фонд иконоборцев: сожженный трон

Революционное иконоборчество, вне всякого сомнения, представляет собой также систему жестов. К нему вполне может быть применено то, что эффектно сформулировал Жорж Диди-Юберман, говоря о «бунте»: он «отбрасывает далеко в сторону ярмо, обременявшее нашу спину и мешавшее нам двигаться», он «разбивает, пусть даже ударами молотка <… > определенное настоящее и протягивает руки к приоткрывшемуся будущему»[1153]. Из жестов, рассмотренных выше, мало какие уже в самый момент возникновения запечатлелись в памяти очевидцев и прочно вошли в образный фонд эпохи. К числу таких редких жестов относится «знаменитая игра с троном» 1848 года — иконоборческая процессия, завершившаяся сожжением трона у подножия Июльской колонны. Она выкристаллизовалась в «иконическую формулу» (Рольф Райхардт), которая с незначительными вариантами обошла все европейские страны, отразилась в театральных представлениях и в песнях[1154] и сделалась выражением всемогущества суверенного народа[1155]. Образ трона, ставшего достоянием народа, перешел даже в следующее столетие и ожил в кинематографе. В одной из сцен «Октября» (1927), посвященной взятию Зимнего дворца, Эйзенштейн явно вдохновлялся карикатурой Домье «Парижский мальчишка в Тюильри»[1156]: на экране подросток с восторгом устраивается на троне Романовых. Подобно взятию Бастилии, хотя и в более скромном масштабе, сожженный трон 1848 года сделался резервуаром иконоборческих образов и реликвий, знаком «революционного протагонизма», начало которому было положено в 1789 году[1157].