Ослепительный цвет будущего

Если один из нас хотел узнать, что чувствует второй, то всегда задавал этот вопрос. Мы были лучшими друзьями с тех пор, как познакомились на уроках рисования миссис Донован, – так что этого было достаточно. Цвет как средство передать настроение, достижение, разочарование, желание.

Я не могла ему ответить. Не могла признаться, что внутри меня мерцает весь чертов цветовой спектр, включая целый набор оттенков, о которых я раньше и не догадывалась. Вместо ответа я встала.

– Черт, – выдохнула я.

– Что такое? – спросил он. Даже в тусклом свете подвала я видела, как горят румянцем его щеки.

Руки… Я не знала, куда деть руки.

– Прости, мне нужно… Нужно идти.

У нас было правило – никакого вранья. Я снова его нарушала.

– Ли, ты серьезно? – произнес он, но я уже бежала по ступенькам, хватаясь за перила, чтобы быстрее оказаться наверху. Я выскочила в коридор, ведущий в гостиную, и принялась ловить ртом воздух, будто только что вынырнула на поверхность после самого глубокого на свете погружения.

Он не побежал следом. Входная дверь с шумом захлопнулась, когда я вышла: даже его дом злился на меня. Этот треск прозвучал грязно-рвотным зеленым. Я представила, что так же резко хлопает по страницам переплет недочитанной книги.

2

Я никогда не видела трупов вблизи. Подъехали полицейские, и я побежала, чтобы их опередить. Вверх по лестнице, две ступени за раз. Я ворвалась в спальню родителей, едва не выломав дверь. Я не видела ничего, кроме ног матери на полу, торчавших по ту сторону кровати.

Затем позади меня возник папа; он пытался оттащить меня с прохода, пока в моих ушах звенел оглушающий крик. Такой громкий, что я была уверена – это какой-то полицейский сигнал. Лишь замолчав, я поняла: кричала я сама. Звук шел у меня изо рта. У меня из легких.

Я увидела пятно только после того, как маму унесли и кто-то уже предпринял попытку оттереть его c ковра. Но оно по-прежнему было темным и широким, продолговатым, отвратительным. И не скажешь, что в форме матери.

Легче было представить, что это пятно от акриловой краски. Пигмент, эмульсия. Растворяется водой до полного высыхания.

Но кое-что представить трудно: что пролитая краска – всегда случайность.

Обычно, когда кто-то разливает краску, в этом не участвуют нож и горсть таблеток снотворного.

На следующий день после того, как это случилось, мы потратили несколько часов в поисках записки. И эта часть была самой сюрреалистичной. И папа, и я перемещались по дому, словно сонные ленивцы, открывая ящики и комоды, перебирая пальцами содержимое полок.

Все это неправда, если нет записки. Эта мысль беспрерывно проносилась у меня в голове. Она бы обязательно оставила записку.

Я отказывалась заходить в родительскую спальню. Я не могла забыть мамины ноги на полу, торчащие с другой стороны кровати; кровь, ударившую мне в голову осознанием: она мертва она мертва она мертва.

В коридоре я прислонилась к стене и стала слушать, как папа, продолжая поиски и перемещаясь из одного конца комнаты в другой, остервенело копается в бумагах – в том же отчаянии, которое ощущала и я. Я слышала, как он открыл коробку с украшениями и спустя минуту захлопнул крышку. Слышала, как он разбирал кровать – видимо, пытался найти записку под подушками, под матрасом.

Где, черт возьми, люди обычно оставляют предсмертные записки?

Если бы Аксель был здесь, со мной, он наверняка сжал бы рукой мое плечо и спросил: «Какой цвет?»

И мне пришлось бы объяснять ему, что я стала бесцветной, прозрачной. Медузой, попавшей в плен течения и вынужденной двигаться по велению океана. Я была такой же ненастоящей, как несуществующая записка моей матери.

Но если записки и правда нет – что тогда это значит?

Отец, похоже, что-то нашел – по ту сторону двери вдруг повисла оглушительная тишина.

– Пап? – позвала я.

Ответа не последовало. Но я знала, что он там. Я знала, что он в сознании, что он стоит по ту сторону стены и слышит меня.

– Папа, – произнесла я снова.

Я услышала долгий, тяжкий вздох. Шаркающими шагами отец подошел к двери и распахнул ее.

– Нашел? – спросила я.

Он медлил с ответом, избегая моего взгляда, смущаясь. Наконец протянул руку, в которой сжимал скомканный листок бумаги.

– Нашел в мусорном ведре, – выдавил он. – И это тоже.

Он раскрыл ладонь до конца, и я увидела горсть капсул, которые узнала в ту же секунду. Мамины антидепрессанты. Он снова сжал кулак и пошел вниз.

В тело просочился бирюзовый мороз. Когда она прекратила принимать таблетки?

Я развернула листок и уставилась в его белизну. На поверхности не было ни следа крови. Руки, словно чужие, сами поднесли бумагу к лицу – я втянула носом воздух, пытаясь уловить последние остатки маминого аромата.

Наконец я заставила себя взглянуть на написанное.

Ли и Брайану
Я вас очень люблю
Простите меня
Таблетки не