Ослепительный цвет будущего

Его округлившиеся глаза были словно два горящих солнца-близнеца. Мы не отрываясь смотрели друг на друга, не ослабляя хватку, соприкасаясь коленями, дыша быстро и резко, но синхронно.

Аксель отпустил меня первым. Там, где он держал мои руки, остался холод. Ультрамарин волнами прокатился по телу.

В следующий миг его пальцы стягивали с носа очки.

Он придвинулся совсем близко.

Я чувствовала на губах его осторожное дыхание.

Я заставила себя смотреть прямо на него и видела, как его лицо увеличилось до таких размеров, что перестала различать очертания.

Мы поцеловались, и я вспыхнула всеми цветами мира, горящими ярче огня.

97

Падение сквозь темноту замедляется, и вот я уже дрейфую, будто покачиваясь на воде. Из-за самой черной на свете черноты мне невыносимо холодно. Не видно ни зги. Я не могу различить даже собственные руки, но время от времени все-таки что-то слышу и чувствую. Голоса где-то надо мной. На лбу что-то холодное – по виску бежит капля воды.

Внезапная вспышка света, и я вижу свою комнату в квартире бабушки и дедушки. Все слишком яркое, слишком контрастное.

Здесь мой отец – помогает мне сесть повыше в постели. Позади него слышится голос Уайпо, бормочущей на тайваньском.

Две таблетки на сухом языке. Я отпиваю воду из стакана.

Тело кажется невероятно тяжелым. Закрыть бы глаза. Хоть на секунду.

Я снова падаю, резко и стремительно, вращаясь в черноте.

Ветер усиливается и вжимается в мою кожу, пока я лечу. В какой-то момент темнота начинает рассеиваться. Черный превращается в грязноватый индиго. Индиго светлеет до фиолетового диоксидина, сменяясь кобальтовым синим, потом – лазурным, и наконец приобретает блеск свежей акварели. Просачивается капелька бледного розового – как прикосновение рассвета. Вихри белого растут, раскрываются, расширяются, словно при вдохе.

Я плыву по небу.

– Привет, Ли. – Это папа. Я поворачиваюсь, пытаясь понять, откуда доносится его голос, но его нигде не видно. – Как ты себя чувствуешь, малышка?

Он уже несколько лет не называл меня «малышкой».

– Нормально, – отвечаю я.

Воздух теплеет, и я слышу мягкий звон фортепиано. Он становится громче, и я наконец могу распознать музыку: «Pavane pour une infante défunte» Мориса Равеля [32].

– Помнишь эту мелодию? – шепчет папа.

– Равель. Одна из маминых любимых. – Она играла эту композицию, когда была в молчаливом, но добром настроении. «Павана для мертвой принцессы» – так переводится название. Мне всегда было интересно, кто эта мертвая принцесса?

Музыка заканчивается, и небо затихает. Что-то прорастает в пространстве у меня между ребер. Что-то одновременно полное, болезненное и грустное.

Я понимаю, что папа тоже это чувствует, когда тихо произносит:

– Помнишь, если кто-то делал что-то несуразное, она всегда произносила «О! Господи!», как будто это две отдельные фразы?

Я тихо смеюсь; чувства странные, но приятные.

– Ага. А помнишь, когда ты пытался шутить, она всегда качала головой: «Ты – смешной человек, но ты не смешной»?

Папа прыскает.

– Ага.

– Или помнишь, как ты подарил ей первую вафельницу на Рождество, она открыла коробку и впала в ступор…

– Ох, Ли, ты помнишь? Это ведь было сто лет назад, тебе тогда было года четыре.

– Она тогда сказала: «Это для того, чтобы делать печенья, похожие на забор?» А потом еще долго называла их «печенья-заборы».

– Кажется, вафли ей поначалу не очень нравились, – говорит он, и я слышу, как он улыбается.

– Помню, как старательно она пыталась их усовершенствовать, добавляя разные ингредиенты из азиатского магазина.

– Да, точно! – с легким смешком отвечает папа. – Вафли с пастой из красных бобов с кунжутом.

– А еще вафли с матча! Они, кстати, были ничего.

– Правда-правда, но она делала их только раз.

Я чувствую, как и мои губы растягиваются в улыбке. По телу растекается тепло.

– Можем попробовать приготовить эти вафли.

– А потом она стала делать сэндвичи из вафель, – говорит папа.

– Ой, я совсем про них забыла.

– Она пыталась приготовить сэндвичи с беконом, салатом и помидорами да еще и с сыром и вместо хлеба взяла вафли!

– Думаю, вышло бы съедобно, не добавь она ломтики плавленого сыра, – говорю я.

Папа начинает смеяться глубоко, животом, и это невероятный звук, теплый и обнадеживающий – я не слышала его уже очень давно.

Небо окрашивается в кадмиевый рыжий.

98

Я моргаю, и небо исчезает. Появляется потолок. Отец сидит верхом на стуле, сложив руки на спинке. Я лежу в постели под тонким одеялом, и внезапно мне становится ужасно жарко. Я обливаюсь потом. Сбрасываю одеяло.

– Выглядишь уже лучше, – произносит папа. Он кладет руку мне на лоб. – Температура спала.

– У меня была температура?

– Три дня кряду.

Три дня.

Я пропустила сорок девятый день. В глазах жжет.

– Тебя здорово подкосило, – говорит он, и я слышу, что его голос оттенен беспокойством. – Мы за тебя очень волновались. Бабушка сказала, ты почти не спала – а ведь бессонница может порядком встряхнуть и тело, и разум.

Я вспоминаю, как по потолку разбегались трещины, до того как мир вокруг меня не обрушился.