Ослепительный цвет будущего

Дверь захлопывается, и я слышу, как там, внутри, он поднимается по лестнице. Через несколько минут он возвращается с красным конвертом в руках.

– Я не могу это принять, – говорю я ему. Мысль о том, чтобы брать деньги у…

Он трясет головой.

– Это не деньги. Это волосы Чен Цзинлинь. Я не сжег их. Можешь взять, чтобы помнить о ней.

Красный сверток оказывается у меня в руках; он бросает на меня последний взгляд и закрывает дверь.

Вот, наверное, и все. Фэн здесь нет. Но я никак не могу уйти. Стоя на углу, где она в прошлый раз нашла нас, я приоткрываю конверт большим пальцем и заглядываю внутрь. Там – локон темных блестящих волос, перевязанных резинкой и ленточкой. И еще – фотография. Старая, но цветная. Две молодые девушки стоят в парке и улыбаются прямо в объектив. Слева – моя мать в простом желтом платье. Я узнаю ее пластмассовые очки, которые видела в воспоминаниях. Снимок, похоже, был сделан, когда она уже стала студенткой. А рядом с мамой – ее сестра, Цзинлинь, в платье с красными, розовыми и фиолетовыми цветами.

Цзинлинь. Или женщина, которую я знала, как Фэн.

Теперь я помню, как она выглядела. Теперь это стало ясно как день. Во всех воспоминаниях лицо Цзинлинь было мутным… И все-таки как же я раньше не догадалась?

Я отматываю фотографии в телефоне, чтобы найти ту, размытую, сделанную в день, когда мы поднялись на Тайбэй 101. Это была идея Фэн – сфотографироваться. Может, тем самым она пыталась сообщить мне, что она призрак?

Небо темнеет, и я понимаю, что мне пора. Я разворачиваюсь и бросаю еще один, последний взгляд. В надежде мельком увидеть цветастую блузку. В надежде, что она материализуется, и предложит отвести меня на ночной рынок попробовать новые вкусные блюда, и объяснит мне, что произошло.

Но она этого не делает.

– Пока, Фэн, – шепчу я.

Поднимается легкий ветерок – он колышет листья деревьев.

Следующим утром мы вызываем машину, которая отвозит нас четверых в Тамсуй, к морю. Отец держит маленькую деревянную коробочку, которую все это время прятал от меня. У бабушки в руках керамическая урна с синими драконами.

Там, в воде, мы развеиваем прах. Мамин. Цзинлинь.

Поднимается ветер, чтобы заполучить серую пыль в свое владение.

А потом все исчезает. Нам остаются лишь цвета будущего. Цвета настоящего.

103

Папа решает остаться еще на неделю. Мы с бабушкой ездили на горячие источники, несмотря на невыносимую летнюю влажность. А с дедушкой смотрели по телевизору реслинг, телевикторины и музыкальные клипы. И он научился весьма неплохо играть в «Четыре в ряд».

Мы посетили несколько ночных рынков и пробовали всевозможные блюда. В память о Фэн я стала более отважной: попробовала пирог из свиной крови, куриные лапки, омлет из устриц, суп из угря-барбекю и даже вонючий четырнадцатидневный тофу. Оказалось неожиданно вкусно.

В дни, когда мы с Уайпо ходили на рынок, я узнала, что у самых сладких плодов папайи красноватые бока; что лучшие помело нужно искать по аромату и выбирать самые тяжелые; что у некоторых плодов питайи мякоть белая, а у других – красная; что похожие на виноград грозди с жесткой коричневой кожицей – это лонган, или «драконьи глаза», и их очищенные шарики – такие же сладкие, как конфеты; что самая вкусная часть гуавы – сердцевина с точками хрустящих семечек.

Хотя я понимаю совсем немногое из того, что говорит Уайпо, мне нравятся наши тихие минуты вдвоем. Я люблю сидеть за обеденным столом и наблюдать, как она готовит: смотреть, как осторожно она обращается с каждым продуктом, словно это что-то бесценное. И я знаю, что ей нравится слушать наши с папой разговоры, пусть она не понимает ни слова. В солнечные послеобеденные часы она садится рядом со мной, наблюдает, как мои пальцы водят по листу скетчбука угольным мелком, и подливает мне чай – чашку за чашкой.

Иногда Уайпо что-то говорит, и я чувствую, как напрягается рядом со мной папа. В эти минуты я хоть и не понимаю точно, что происходит, но знаю, что это касается мамы и что ему это не по нраву. Я придвигаю руку ближе к его руке, чтобы он помнил: я всегда рядом. И тогда я вижу, как его плечи едва заметно, но расслабляются.

Нам еще над многим предстоит поработать. Нет лекарства, которое помогло бы поскорее оправиться от горя.

Внутри меня все еще дыра в форме мамы. Эта дыра будет там всегда. Но, возможно, ей необязательно становиться глубокой, темной ямой, ждущей, когда я споткнусь и провалюсь в нее.

Пусть это будет сосуд. Сосуд для хранения воспоминаний и оттенков, с пространством для папы, Уайпо и Уайгона. И для Фэн, хоть ее больше нет.

Я не уверена, помнит ли Уайпо птицу, помнит ли, как я затащила ее в свою комнату и подожгла палочку благовоний.

Последние несколько дней я рисую птицу, воспоминания, которые мне удалось увидеть, Фэн с разных ракурсов. Пытаюсь припомнить как можно больше деталей. Я показываю скетчбук бабушке, и она начинает медленно переворачивать страницы. Я смотрю, как она задерживается на рисунке, где изображены они с Фэн, стоящие на коленях в храме. В ее глазах что-то мелькает: может, она ее узнала. Понять точно невозможно.