Ослепительный цвет будущего

А потом – так несправедливо – возникает воспоминание с ее телом в гробу. Я там, на похоронах. Аксель – рядом со мной. «Это не она! – выкрикивает голос из глубины моего сознания. – Моя мать – птица».

Птица птица птица птица птица. Это слово отдается эхом снова, и снова, и снова, и снова.

Цвета меркнут, и наступает темнота. Я моргаю и снова оказываюсь в комнате. Благовония исчезли. Перо у меня на ладони обратилось в шелковистый пепел. Рука опускается, пыль летит вниз и, не успев коснуться пола, исчезает.

29

Мы думали, ей лучше.

Что делать, если, закрывая глаза, видишь лишь одно: вспышки образов своей матери, своей матери, своей матери, несчастной, живой, красивой, больной, теплой, улыбающейся, мертвой?

Вот только не мертвой.

Не совсем.

Моя мать – птица.

30

Что может заставить человека – столь горячо любимого – решиться на подобное?

Внезапный образ: родители стоят в противоположных углах кухни и разговаривают; с их губ срываются слова, но глаза сфокусированы на чем-то другом. Они словно рассинхронизированы. Мама сложила на груди руки. Папа едва заметно кивает куда-то в пол, прислонившись спиной к холодильнику.

Я не могу даже вспомнить, о чем они говорили – наверное, обсуждали какие-нибудь бытовые вопросы, покупки или что-то такое, – но точно помню, как пыталась разглядеть их любовь, ждала какой-то искры или хотя бы легкого свечения в воздухе, пусть совсем тусклого. Помню, как прищуривалась, чтобы увидеть хоть что-нибудь.

Оно должно было быть там. Хотя бы намек на цвет, неважно насколько выгоревший; хотя бы тусклая полоска.

Может, мы неправильно ее любили?

Где мы ошиблись?

Сон – вот что мне нужно. Сон положит конец всем этим мыслям, этому изумрудно-зеленому вихрю. Но с плотно сжатыми веками и трепещущими ресницами я могу только думать о прошлом.

31 Осень, девятый класс

Я никогда так сильно не завидовала другой семье, пока не встретила Ренаров. Позже вина за эти мысли накатывала флуоресцентно-зелеными волнами, словно я совершила самое чудовищное на свете предательство.

Сначала я влюбилась в дом Каро. У них был сногсшибательный гараж, заполненный всякой всячиной: мольбертами, красками, банками с кистями, кусками брезента и тканями с цветными пятнами, корзинками с рабочими халатами… Все это принадлежало Мэл. Одна мысль никак не оставляла меня в покое: А каким бы был мой дом, если бы мама всегда была веселой, а папа – тоже увлечен искусством?

В подвале у Каро было свое рабочее пространство. Вдоль стен выстроились деревянные книжные полки, но вместо книг там стояли камеры, линзы и прочее фотооборудование.

– С ума сойти, – произнесла я. – Ты занимаешься фотографией?

– А, это… – смутилась она. – Почти все здесь раньше принадлежало дедушке. Это он заразил меня фотографией.

Я проследовала за ней в соседнюю комнату. Там было гораздо темнее – никакого солнечного света, только две лампочки, ввинченные прямо в потолок.

На стенах висели черно-белые фотографии – портреты девушек за разными занятиями. Одна вязала. Другая, присев, завязывала шнурки. Еще одна сбривала волосы. Некоторые выгнули тела в танце.

– Ух ты, – выдохнула я. – Ты сама сделала все эти снимки? Просто потрясающие.

– Спасибо, – ответила Каро со смущением в голосе.

Одну девушку я находила на фотографиях снова и снова, и она показалась мне знакомой. Она отличалась от прочих; было нечто чувственное в ее позе, в повернутом торсе, грациозно изогнутых руках. Линия губ, взгляд из-под полуопущенных ресниц. Ее фотографировали так, как мог бы изобразить любимую да Винчи.

Каро проследила мой взгляд.

– Это Чеслин.

Мне показалось, ее щеки оттенил легкий румянец.

– Вы, девчонки?.. – начала я, но осеклась, посчитав этот вопрос бестактным.

– Что? – спросила она с едва заметной резкостью в голосе.

– …Встречаетесь? – произнесла я, смущаясь.

– А. – Ее плечи опустились. – Ну да. Я думала, это очевидно? То есть моя мама, считает, что я встречаюсь с девятью девушками одновременно, но мы с Чеслин вместе с начала лета.

– Ого, – ответила я. – Это… долго. – Я вспомнила Акселя и Лианн и попыталась представить, что они встречаются так же долго. У меня скрутило желудок.

– Я хотела извиниться за маму, – проговорила Каро. – Надеюсь, она тебя не смутила. Я призналась ей во всем совсем недавно, и, кажется, для нее это было так неожиданно, что теперь она пытается наверстать упущенное.

Я не сразу поняла, что она имела в виду комментарии Мэл тогда, когда они подвозили меня до дома. Значило ли это, что теперь моя очередь извиняться за свою мать? За то, как она лежала, распростертая на полу. За то, что Каро и Мэл по колено угодили в тягучее болото неловкости. Нужно ли пытаться объяснить, что произошло, если я сама не имела об этом ни малейшего представления?

Я перевела дыхание и заставила себя улыбнуться.

– Не волнуйся, твоя мама, кажется, очень классная.

Каро закатила глаза.

– Все так говорят. Она тот еще чудаковатый ботан.