Ослепленная правдой

Когда вернулись в столовую, оказалось, что старик с черной повязкой уже не спит, а  сидит на диване. Сидит, обхватив голову руками, запустив пальцы в густую седину,  кустящуюся вокруг лысины на затылке и на висках, сидит так напряженно и застыло, словно  хочет собрать ускользающие мысли или же, напротив, не дать им лезть в голову. Он услышал  шаги, он знал, откуда они пришли и что делали там, откуда пришли, а знал не потому, что к  нему вдруг вернулось зрение, и он, на цыпочках ступая, подкрался и, как те, другие старцы,  подсматривал в щелочку да не за одной, а сразу за тремя купающимися Сусаннами, нет, он  остался слеп, но все же постоял у двери на кухню и оттуда слышал все, что говорилось на  балконе, слышал смех, и плеск, и шум дождя, и вдыхал аромат мыла, а потом вернулся на свой  диван и стал думать о том, что в мире еще, оказывается, есть жизнь, и стал спрашивать себя,  найдется ли хоть краешек этой жизни ему. Жена доктора сказала: Женщины уже вымылись,  очередь за мужчинами, и старик с черной повязкой спросил: Дождь-то идет еще, Да, еще идет,  и в кастрюлях на балконе есть вода. Раз так, я предпочел бы вымыться в лохани, сказал старик,  причем так, словно предъявлял сертификат о своем почтенном возрасте, словно объяснял: Я из  того времени, когда еще не говорили ванна, но исключительно - лохань, и добавил: Если  можно, конечно, обещаю нигде не напачкать и на пол не надрызгать, постараюсь, по крайней  мере. В таком случае я принесу воду в ванную. Помогу. Я справлюсь и одна. Но я же не калека,  должен же и от меня быть какой-то прок. Ну, в таком случае идем. На балконе жена доктора  придвинула поближе тяжеленную, доверху полную бадью. Вот, берись, сказала старику,  направляя его руку. Давай, и они подняли бадью: Хорошо, что ты решил помочь, одна бы я не  справилась. Знаешь такую поговорку: Старый конь борозды не испортит. Это, кажется, только  половина. Ну да, но глубоко и не вспашет. Ты, я смотрю, философ. Да нет, просто я старик. Они  опрокинули бадью в ванну, и жена доктора вспомнила, что в ящичке у нее лежит начатый кусок  мыла. Она вложила его в руку старику: Будешь благоухать, не то что мы, можешь не  экономить, еда, глядишь, и кончится, но мыла в магазинах сколько угодно. Спасибо. Только  смотри, не поскользнись, хочешь, позову мужа, он тебе поможет. Нет, я уж лучше сам. Ну,  смотри, дело твое, да, и вот еще что, вот здесь, под рукой у тебя, - машинка, бритва и помазок,  если захочешь подровнять бороду. Спасибо. Жена доктора вышла. Старик с черной повязкой  снял пижаму, по счастливому жребию доставшуюся ему при распределении одежды, и очень  осторожно залез в ванну. Вода была холодная, да и той мало, не больше, чем на ладонь, она  покрывала дно ванны, да, ни в какое сравнение не идет это убогое бултыхание с тем, как три  женщины, ликуя, подставляли тела под щедро хлещущие с небес струи. Старик с черной  повязкой опустился на колени, глубоко вздохнул, набрал в сложенные ковшиком ладони и  плеснул на себя воду, от которой перехватило дыхание. Быстро, чтоб не замерзнуть, растер ее  по всему телу и принялся методично и последовательно намыливать плечи, руки, грудь, живот,  лобок, гениталии, промежность: Хуже зверя, подумал он, потом худые бедра и так дошел до  обросших какой-то корой ступней. Оставил их в пене, чтобы отмокли немножко, и, сказав:  Голову надо вымыть, поднял руки к затылку, чтобы снять повязку: Тебе тоже мытье не  повредит, и дал ей соскользнуть в воду, намочил и намылил голову, и вот, весь в белой пене,  стоял человек посреди всеобщей белой слепоты, где никто не смог бы его найти, но если он  подумал так, то ошибся, потому что в этот миг почувствовал, как чьи-то руки прикоснулись к  его спине, собрали хлопья пены с плеч, с груди, растерли ее по лопаткам, причем так медленно,  словно хотели компенсировать свою слепоту сугубой тщательностью. Он хотел спросить: Кто  это, но не смог, язык не повернулся, и дрожь пронизала все его тело, но не от холода, а руки  продолжали мягко и бережно мыть его, и женщина не сказала: Я - жена первого слепца, я -  жена доктора, я - девушка в темных очках, но вот они завершили свою работу, ушли, и в  тишине еле слышно щелкнула захлопнувшаяся дверь, а старик с черной повязкой остался  стоять в одиночестве и на коленях, словно вымаливая какую-то милость, и дрожа, дрожа. Кто  же это был, спрашивал он себя, и разум подсказывал, что это могла быть только жена доктора,  кому ж еще, как не ей, всеобщей защитнице, кормилице, радетельнице, оказать ему еще и это  скромное внимание, так говорил ему разум, но старик не верил ему. И все дрожал, сам не зная,  от холода или от волнения. Отыскал на дне свою черную повязку, сложил ее вдвое, крепко  потер один край о другой, выжал, водрузил на место, ибо с нею чувствовал себя не таким  голым. Когда, чистый и душистый, вошел он в столовую, жена доктора сказала: Ну, наконец-то  есть у нас и вымытый, выбритый мужчина, и чуть погодя тоном человека, вспомнившего о том,  что надо было бы сделать, да не сделано, добавила: Ах, спину тебе потереть забыла. Старик с  черной повязкой промолчал в ответ и только подумал, что правильно поступил, не поверив  разуму.