Ослиная челюсть

Альберт стоит у штурвала с чашкой эспрессо в руке. На меня ноль внимания. Облака – его космы – плывут грядами, громоздятся – баржи, сухогрузы, груженные известкой и белыми от счастья городами.

Внизу, в прогалинах, течет порожняя планета.

И тогда в меня упало слово: ты.

Ко мне моя любовь вернулась.

Потому что смерть есть тяга огромного, как солнце, дирижабля: геенны раскаленная прозрачность.

Контур

Летом, покинув его, она превратилась в бабочку, которую не удалось поймать.

Два года был с ним рядом (ближе, чем локоть) оставленный ею контур – силуэта, профиля тела: его он успевал наполнить плотью и кровью раздумий только по вечерам и ночью, вернувшись с утомительной, хлопотной службы – лакейская должность – маклер: звери-сотрудники, звери-клиенты, не-человек – начальник. И вот однажды, день в день спустя два года, встречает ее: случайно и глупо столкнулись на улице в Центре, в чащобе и дебрях полдневной толпы, и контур ее сам собой – как солнце с лузой зенита – совместился с нею и ожил…

Когда, посидев на бульваре, расстались и, оглянувшись, всмотрелись друг в друга, – увидел, как контур, как кладезь его сокровищ уносит она, сверкая, с собою…

Исчезла. Стало легко, невесомо, нежданно, как в облаке смерти, как в облаке смерти, – заметил, как сердце, как сердце подалось вперед из груди и тянет, и тянет, и тянет – и бьется теперь прозрачно в листве лип – и тянет его с собою…

Прохожие превратились в статуи, напитавшись облачной, густой белизной.

Он клянется себе, что дотянет до третьей по ходу скамейки.

Садится. Сердце – прозрачный немой воробей, озябнув, смотрит в него из листвы. Он осматривает себя и не видит. Не видит контур. И прежде чем закрыть – от ужаса, боли – глаза, он шепчет:

– Воровка.

Непогода в Лисьей бухте

Буквы – в ряд – в строчку – к точке – похожи на контур гор. В зависимости от почерка – на кардиограмму. Возможный диагноз: породы осадочные, вулканические; здесь – дребезг систолы, там – свободное восхожденье. Аритмия раздельно-слитного написанья.

Я сижу над Красной бухтой на скале. Слева – Эчки-даг, справа – холмы, на них: кизил, шиповник, боярышник. Внизу кое-где островерхие горки пепла. Тридцать миллионов лет погода всматривалась в них и, постарев, отразилась. Их поверхность – горы морщин, скукоженный лик забвенья.

Надвигается дождь. Бухта делает большой глоток моря и выдыхает облачной, тяжкой синью: лиловый ливень, сгустившись над горизонтом, слизнув чистую линию дня, на перекладных – от затяжного порыва к порыву – мчится, наседая на флангах, к берегу.

Капли влипли в лист и растеклись. Писать еще можно, но почерк уже плывет и норовит исчезнуть. Он стал размашист и слитен. Дышится прямо и глубоко. Шаровая молния ринулась падучей в ноги, зависла чуть пониже над склоном, приглядываясь, различая.

Ночь над Каспием

Я вхожу в Старый город и путаюсь в его переулках.

Мои плутания вычерчивают слово. Я понимаю, что если удастся его прочесть, то я буду спасен, и значит – отыщется выход.

Теснота, вертикальный зной полдня, настой насквозь слепящих лучей, разметающих тело в прах света.

Чайхана. На зрачке – армуд, наполненный цветом остановленного закатом зноя, который я медленно пью, как свое сердцебиенье. Я уже догадался. Это слово – беспамятство. И выход один – моя неподвижность. Я заказываю еще один чайничек света.

Большая, как остров, луна вплывает в бухту. От гула цикад волнуется ткань ее света.

Сторож бьет в свою колотушку. Кого он пугает? Ведь вор – это забвенье.

Масленица

Подсолнечный март. Запах ветра, зренья разгул. Человек у реки выходит на лед, как на сраженье. Мост. Арок очки тасуют дальнобойность теченья.

Над мостом моторный дельтаплан выглаживает, как пионер галстук, плоскость посадки; ткань прозрачности морщится от боковых порывов.

Лед трещит и шепчет чутким омутом. Так барабанная перепонка замирает, настраиваясь на откровенье.

Балансируя, человек руки вдевает в воздух. Мембрана тайны вслушивается в эфир.

Балаганчик трамвая рушится вдоль моста. Человек застывает на исходе скольженья.

Планируя, дельта сгорает, как начертанье, в «О» низкого солнца. И река слышит долгожданное сообщенье. Цена ему – глухота, ослепленье: вбитый кол.

В апреле ты плывешь внутри голубого сглаза, как ресница – лодкой качаясь на стратосфере, из облачного семени – в прорву синейшего света. Я вижу это со дна наливного ветра.

Выйдя в весну, как в поле, расправляю мышцу глазную – строкой: бьется хрусталик от дрожи прозрачности, в тебя бесконечно целясь.

Дикого тетраэдра скол р'aмит напряг стремленья. О, оползень ладони – лба ДО! – долгая ясность: холм твой, ползком целуемый следопытом.

Озимое, петляя между сосцами забвенья, вспрысками люцерны, гречихи метит упорство косцов. Взорвано, твое брюхо окоем пучит съедобным завтра.

Как отпеть мне тебя? – Звоном тонкого зренья, припевочкой слепоты – скулением поводыря.