Осман. Хей, Осман!

Самый первый список «Cihannuma» Нешри относится к 1493 году. Об Эртугруле и его первых потомках писали и другие. В самом начале XVI-го века появилась хроника «Tevārih-I āl-i Osman»[96] Ибн Кемаля. А писания Ашик-паши-заде не дошли до нашего времени. А в «Та’рих-и гузида» — «Всеобщей истории» ещё ничего нет ни об Эртугруле, ни о его ближайших потомках. А эти все — Белён, фон Хаммер, Цинкайзен, Тишендорф, Гиббон[97] — они ведь ничего хорошего не сказали, хотя… тот же фон Хаммер много разных старинных рукописей собрал… Тут ещё прибегают историки — Йорга, Ников, Жеге, Дюлгер, Закитинос, Амандос, Мотнья… Там же и Гордлевский…[98] Но я, конечно же, больше поверю турецким историкам: Баркану, Иналджику, Гёкбилгину… Тут уже и советские, и болгары лезут со своими руганиями — Удальцова, Новичев, Тверитинова, Степанов, Достян, Ангелов, Гюзелев… Побежали все читать всё-таки Нешри того же, и сочинения Ходжи Сеадеддина, Коджи Хюсеина, Мюнеджимбаши…[99]

Было — не было? Было — не было? Было?..
…подняться ли мне с места моего?
Схватить ли тебя за ворот и горло?
Бросить ли тебя под мою сильную пяту?
Взять ли мне в руку мой воронёный булатный меч?
Отрубить ли тебе голову?
Я хочу, чтобы ты понял эту сладость жизни!
Потому я пролью на землю кровь твою алую…[100]

Эртугрул имел трёх сыновей — Сару Яты, Гюндюза и ОСМАНА…

Жизнью пахнет!

Он родился в Сугюте, в юрте, в зимнем становище, в долине. Вода в реке Сакарья холодной была по-зимнему. Теперь здесь, в Анадоле сделалась родина кайы. А Осман здесь родился.

Здесь кормилица его наклоняла молочные груди низко к люльке-бешику. Он никогда не был из тех, что живут памятью, воспоминаниями живут. Но в старости — а как ещё далеко! — уже в приступах немощи старческой, когда поутру долго не мог подняться, и лежал навзничь, впадал в дремоту; и чудилось раскачивание и тёплые сильные женские руки — то ли его везли на коне, то ли качали в люльке… Раскачивание уносило в дремоту всё глубже… Раскачиваться было хорошо, было — самое первое, самое раннее детство, куда невольно устремляется старческое сознание…

А песни пела кормилица, держа его на коленях своих толстых, обняв сильными руками защитными. Доверчиво прижимался головой к её большой груди под рубахой плотной; вертел головой, тёрся нежным детским затылком… Вот память на песни была у него всегда хороша. За это его особенно все любили, взрослым уже, выросшим, возрастным мужем; воины за него готовы были душу отдать! Потому что в песнях — голосом лёгким сильным — раскрывал широко жизни суть…

Фоган куш тенридин коди
табушган типер капмиш
тоган куш тирнаки
сучулунмуш яна титинмиш

боз булут ёриди
будун юзе ягди
кара будут ёриди
ками юзе ягди…

Сокол с неба — вниз,
крикнул: «Заяц!» и схватил его.
Когти сокола
выпускались и снова прятались.

Шла серая туча:
на народ лил дождь.
Шла чёрная туча:
на все кругом лил дождь…[101]

Он совсем маленьким был и не мог помнить, как румийцы-греки и монгольские отряды нападали на пастухов его отца. Помнил себя в тёплой юрте. В юрте было так защитно, страха мальчик маленький не знал. От женщин, таких сильных, крепких, шло всё хорошее — еда, питье, телесное укрепляющее тепло, такое нужное неокрепшему детскому телу. Но он, едва сделав первые неровные шаги, знал уже, что он принадлежит другому миру, не женскому, а мужскому, миру людей, казавшихся ему совсем высокими. К этим людям его тянуло, к их общности; когда они пели, хотелось тоже запеть…

Кече туруп ёрур эрдим
кара кизил бёри кёрдим
катиг яни кура кёрдюм
кайя кёрюб баки айди

киркиб ати кемшелим
калкан зюнюн чёмшелим
кайнаб яна юмшалим
кати яи ювилсин…

Встав ночью, я бродил кругом,
я видел чёрных и красных волков,
я смотрел, натягивая тугой лук.
Оглядываясь, волки поднялись на гряду холмов.

Крикнув, двинем-ка мы коней,
сшибёмся щитами и конями,
забурлим и снова стихнем,
пусть смягчится жестокий враг…[102]