Основание

Без одежды и босиком, я прошел на кухню, закурил сигарету и присел на стул, удивляясь собственному спокойствию. Всего лишь пять минут назад в моих объятьях умерла любимая женщина, а я тут сижу и вполне рационально рассуждаю, пытаясь объяснить то, что произошло. Я сразу вспомнил, что именно мне напомнила та картина, в которой мы с Ириной стояли у клетки с рысью. Эта сцена была подробно описана в тексте нерушимого обещания, которое я, якобы, принес, чтобы сделать невозможным свое участие в секвенции трехсотлетнего безразличия. Называлось это «разделить хлеб с рысью и граспéссой с девятью серебряными браслетами». Не сомневаюсь, что на руках Ирины было надето ровно девять серебряных браслетов. Если бы я действительно принес нерушимое обещание, как считала Ирина, то должен был  перестать дышать, приняв, осознанно или нет, участие в этом событии секвенции. Сейчас я сижу на кухне, живой и здоровый, а перестала дышать Ирина. Думаю, что она рассчитывала совсем на другой результат. Мне пришло в голову, что в последнее время мне очень не везет с женщинами. Припомнилась Оксана из поезда, потом я стал вспоминать женщину, которую любил до нее. Без труда вспомнил и почувствовал, что всё не так уж трагично. Оказалось, что мое предыдущее увлечение не оставило никакого неприятного осадка, и это давало определенные надежды на будущее. Я вернулся мыслями к Ирине и с удовлетворением ощутил, что единственное чувство, которое она у меня сейчас вызывает, это очень сильная неприязнь. Я почувствовал себя униженным и обманутым. Потом мне пришло в голову, что секвенция, вызвавшая трехсотлетний период безразличия, принесла мне напоследок удивительный подарок. Мало того, что я смог ощутить ее одновременно, как граспер и граспéсса, мне вдобавок полностью открылся рецепт этой секвенции. Я подумал, что, если бы мне удалось прожить триста лет, то после завершения периода всеобщего безразличия, смог бы сделаться обладателем рецептов любой секвенции, при свершении которой присутствовал.

Я почувствовал, что мне холодно, и решил что-нибудь на себя накинуть. Идти за халатом в комнату, где лежало мертвое тело, мне не захотелось. Поэтому я сходил в спальню, где надел джинсы и майку. Раздался звонок. Сначала я подумал, что это звонит телефон, потом сообразил, что звук совсем другой и доносится не из спальни, а из коридора. Я подошел к входной двери и спросил, кто там. Из-за двери раздался знакомый рычащий бас:

– Свои! Это я, открывай, Траутман!

Всё правильно, ведь Петров ошивался где-то по соседству, а не в своем Красноярске, как я предполагал. Я открыл дверь, но никакого Петрова там не оказалось. На пороге стоял незнакомый худой, очень высокий парень примерно моего возраста. Одежда на нем была на пару размеров больше, чем следовало, и висела мешком. Я попытался заглянуть за спину незнакомца, надеясь обнаружить там Петрова, но юноша вдруг прорычал знакомым голосом:

– Старых друзей не узнаешь, Траутман? Так и будешь меня в коридоре держать?

Это действительно был Петров. Помолодевший лет на пятьдесят-шестьдесят, но всё равно очень узнаваемый. Мы уже больше часа сидели вдвоем на кухне, а мне всё не удавалось свести воедино в общую картину разрозненные кусочки мозаики последних событий. Когда, наконец произошедшее со мной за два последних года более-менее прояснилось, я вынужден был признать, что даже не мог предположить, что существуют люди, настолько коварные, как мой старый, а ныне молодой приятель.

Первым делом, войдя на кухню, Петров поинтересовался, есть ли у меня водка. Не дожидаясь ответа, он уверенно подошел к холодильнику и быстро вернулся к столу, неся в одной руке прозрачную бутылку и банку маслин в другой.

– Смотрю, ты здесь здорово ориентируешься, – подозрительно сказал я. – Приходилось уже тут бывать?

Петров тихонько прорычал что-то в ответ, не отрываясь от важного дела – он жевал маслину и разливал водку в две большие рюмки, которые успел принести из бара.

– Ну что, Траутман, давай выпьем за то,  что всё так удачно закончилось, – предложил Петров.

– Я же тебе уже рассказывал о своих сложных отношения со спиртным, – отказался я.

– Всё позади Траутман. Теперь ты можешь напиваться до поросячьего визга, а наутро, как положено приличному человеку, страдать лишь сухостью во рту и головной болью.

– Вот уж радость великая, – меланхолично сказал я. – А собственно, почему ты так считаешь?

– В качестве побочного эффекта ты приобрел абсолютное здоровье, – охотно объяснил Петров. – Конечно, это не навсегда, и лет через пятьдесят придется что-нибудь предпринять, но время пока есть.

– Про побочный эффект я, допустим, понял. А какой эффект основной?

– До тебя не дошло, что ли? – удивился Петров. – Теперь любую секвенцию ты сможешь читать, как открытую книгу.

– Ага, лет примерно через триста.

– Нет никакой трехсотлетней заморозки. То есть, наверное, она существует, но мы выполнили совсем другую секвенцию. Чувствуешь, какая жизнь для тебя начинается?

Он одним глотком выпил водку и тут же снова наполнил свою рюмку.