Хотя обстоятельства и детали в разных колониях отличались друг от друга, тем не менее, сложился некий пастиш правовых инструментов и высказываний, на которых колонисты весьма правдоподобно основывали свои претензии на английскую идентичность со всеми вытекающими из нее институтами и правами. Эта пастиша обеспечивала юридический каркас, на который колонисты опирались в своих претензиях на самоуправление, но правдоподобность этому каркасу придавала политическая практика. Эта политическая практика, в свою очередь, была продуктом равнодушной материнской страны, которая не обращала особого внимания на колонии, пока они не стали потенциально значительным источником богатства и доходов. До этого времени колонии были настолько малы и незначительны, что британские чиновники, вероятно, рассматривали их, если вообще думали о них, как "множество мелких корпораций на расстоянии", не имеющих почти никакой самостоятельной идентичности. Однако колонии, тем не менее, самостоятельно сформировались в самостоятельные политические сообщества, и "было естественно, - по словам Эдмунда Берка, - что они должны приписывать своим собраниям, столь респектабельным по своему формальному устройству, часть достоинства великих наций, которые они представляют".
К тому времени, когда метрополия начала обращать на это внимание, имперская способность подчинить себе колонии с помощью угрозы применения военной силы снизилась, поскольку Британская империя быстро расширялась, что привело к увеличению материальных затрат британских военных и военно-морских сил. Кроме того, население американских колоний росло, а вместе с ним росло и осознание собственного существования как отдельного политического сообщества.
Концепция согласия, возникшая в колониях, основывалась на этой параллели между провинциальными ассамблеями и парламентом. По этой причине власть колониальных ассамблей строилась как одно из прав англичан в противовес абстрактному понятию воли народа. Народ "представляли" те, кто жил среди него, и на этих представителей возлагалась ответственность за то, чтобы колониальный губернатор (а позднее и сам король) не превышал своих полномочий. Хотя колонисты признавали, что королевские губернаторы (и король) могли накладывать вето на законы, принятые ассамблеей, использование этого права было сильно ограничено тем фактом, что собрания контролировали кошельки губернаторов, в том числе их зарплаты и расходы подведомственных им администраций. Эта ответственность, в свою очередь, была основана на традиционных и обычных отношениях, которые те, кто служил в колониальных собраниях, должны были соблюдать и обеспечивать. Политическая деятельность, в смысле воплощения воли народа в закон, была явно второстепенной, если вообще признавалась. Таким образом, колониальные ассамблеи являлись защитниками прав англичан и в этом смысле находились в прямой, неопосредованной связи с короной.
Политические отношения колонистов с метрополией послужили серьезным подспорьем для их трактовки статуса колоний в соответствии с древней английской конституцией. Во-первых, ни одна из колоний не была создана или санкционирована парламентом; все они являлись порождением прерогативы короны. В первые десятилетия существования поселения значение этого факта, как правило, не признавалось, поскольку колонии не имели большого значения для империи. Парламент был занят гораздо более важными делами, в том числе гражданской войной, и даже корона, отвлеченная многими теми же проблемами, делегировала свои полномочия в отношении колоний придворным фаворитам в форме королевских хартий. Практически в качестве вторичной меры, а в некоторых случаях, возможно, и в качестве стимула для иммигрантов, корона либо требовала создания народных собраний при выдаче хартии, либо подтверждала их легитимность, если они возникали естественным путем.