Основания девятнадцатого столетия

Эти слова позволяют мне стоять на той же почве, что и некоторые величайшие сыны Германии. Такой взгляд на значение искусства отвечает также, если не ошибаюсь, спе­цифическому дарованию немецкого духа. Такая ясная, чет­кая формулировка мысли, как у Лессинга и Винкельмана, у Шиллера и Гёте, у Гёльдерлина, Жана Поля и Новалиса, у Бетховена и Рихарда Вагнера, едва ли встречается у других представителей родственной группы индогерманских наро­дов. Вначале нужно точно определить, что следует понимать под «искусством». Когда Шиллер пишет: «Природа создала только живые существа, искусство — человека», — имеет ли он в виду игру на флейте или сочинение стихов? Кто внима­тельно перечитывает сочинения Шиллера (прежде всего его «Письма об эстетическом воспитании человека») посте­пенно признает, что понятие «искусство» для этого поэта–философа очень живое, воодушевляющее и одновременно достаточно сложное, которое трудно вместить в короткое оп­ределение. Кто его не понял, может ошибочно полагать, что преодолел такой взгляд. Послушаем, что говорит Шиллер, так как для цели настоящей главы и всей книги в целом необ­ходимо понимание этого основного понятия. Он пишет: «Природа поступает с человеком не лучше, чем с другими своими творениями: она действует на его стороне там, где он еще не может действовать сам, как свободный интеллект. Но человеком его делает то, что он не останавливается на том, что дано ему от природы, но способен на шаги, которые она с ним предвосхищала, с помощью разума исправить, тяжелый труд преобразить в труд своего свободного выбора и физи­ческую необходимость возвысить до моральной». Жажда свободы характеризует художественное состояние для Шил­лера: человек не может избежать нужды, «но он ее может преобразовать. Делая это, он проявляет себя как художник. Как таковой он использует элементы, предлагаемые ему при­родой, чтобы создать себе новый мир видимого, иллюзорно­го. И тут появляется второе, и это второе ни в коем случае нельзя упустить из виду: в то время как человек «в своем эстетическом состоянии» в некоторой степени «ставит себя вне мира и наблюдает его», оказывается, что он этот мир, мир вне его, впервые четко увидел! Это было иллюзией, заблуждени­ем хотеть вырваться из лона природы, но эта иллюзия приво­дит его к полному и правильному пониманию природы: «человек не может очистить видимое, иллюзию от действи­тельности, не освободив одновременно действительность от видимого». Только начиная сочинять, человек начинает сознательно думать. Только когда он строит, он будет вни­мателен к архитектуре мироздания. Действительность и ви­димость сначала смешиваются и путаются в его сознании. Сознательно творчески заниматься видимым — это первый шаг к достижению возможно свободного чистого познания действительности. Истинная наука, т. е. не та, что просто из­меряет и регистрирует, но та, которая наблюдает и познаёт, возникает по Шиллеру под непосредственным влиянием ху­дожественных устремлений людей. Теперь в человеческом уме может появиться философия, поскольку она находится между обоими мирами. Философия опирается одновременно на искусство и науку; она, если можно так сказать, — новая художественная обработка особой, очищенной действитель­ности. Но этим значение понятия «искусство» для Шиллера не исчерпывается, так как «красота» (свободно преобразо­ванный, новый мир) не только предмет. В большей степени в ней отражается также «наше субъективное состояние»: «Кра­сота — это форма, потому что мы ее наблюдаем; вместе с тем — это жизнь, потому что мы ее чувствуем. Одним сло­вом, она одновременно наше состояние и наше действие».¹⁵ Чувствовать как художник, мыслить как художник означает особое состояние человека вообще; это настроение или, луч­ше сказать, образ мыслей... еще лучше — скрытый запас сил, который в жизни отдельного человека как и в жизни целого народа повсюду, даже там, где нет непосредственного уча­стия искусства, науки и философии, должен действовать «освобождающе», «преобразующе», «очищающе». Или, рас­сматривая это положение с другой стороны, мы можем вме­сте с Шиллером¹⁶ сказать: «Из счастливого инструмента человек превратился в несчастного художника». Об этом тра­гизме я говорил в вводном слове.

Я думаю, вы согласитесь, что эта немецкая точка зрения на «становление человека» глубже, что она охватывает шире и больше освещает будущее, к которому стремится челове­чество, чем любая узко научная или чисто утилитарная. Как бы то ни было, ясно одно: считать или нет такую точку зре­ния безусловной или только условной, ограниченной, все равно она оказывает неоценимую услугу для изучения эл­линского мира и раскрытия его жизненных принципов. Так как даже будучи в этой формулировке, характерной немец­кой точкой зрения, она ведет нас к эллинскому искусству и эллинской философии (включавшей в себя естествознание), она свидетельствует о том, что эллинство продолжало жить в XIX веке не только внешне и исторически, но также внут­ренне и преобразуя будущее.¹⁷

Животное и человек