Основания девятнадцатого столетия

У эллинов все протекало иначе. Пока процветало искусство, светильник духа возносился в небеса во всех областях. Сила, которая в Гомере достигла в конце концов величайшей инди­видуальности, научила на нем понимать свое назначение, а именно сначала в более узком смысле чисто художественного изображения мира Прекрасной Иллюзии. Вокруг сияющего центра возникла необозримая масса поэтов и богатая шкала ви­дов поэзии. Характерным признаком греческого творчества, начиная с Гомера, была оригинальность. Конечно, подчинен­ные силы равнялись на более выдающихся, но выдающихся было так много, и они изобрели такое бесконечное многообра­зие жанров, что даже небольшое дарование могло выбрать то, что ему подходит и достичь небывалых высот. Я говорю не только о словотворчестве, заключившем союз со звуком, но о недостигнутом расцвете поэзии для глаз, которая в союзе с ним возрастала как любимая младшая сестра. Архитектура, пласти­ка, живопись, так же как эпика, лирика, драматургия, сочине­ние гимнов, дифирамбов, од, романов и эпиграмм — все это лучи одного солнца искусства, только с различным преломле­нием. Конечно, смешно, когда школьные учителя не умеют различить образование и балласт и нагружают нас бесконеч­ным перечислением незначительных греческих поэтов и скульпторов. Мы можем приветствовать возмущение против этого, которое в конце XIX века начало соединяться с нетерпи­мостью. Прежде чем мы предадим многие лишние имена за­служенному забвению, мы хотели бы рассмотреть этот феномен. Он свидетельствует о вечно желанном господстве хорошего вкуса, тонкости суждений, широко распространен­ном творческом порыве. Греческое искусство было поистине живым существом, поэтому оно живо и сегодня: что живет, то бессмертно. У него был прочный органический центр и оно подчинялось непроизвольному и потому безошибочному твор­ческому порыву, который соединял в целое огромное много­образие, самые невероятные ростки и менее значительные частицы. Короче говоря — и да простят мне кажущуюся тавто­логию — эллинское искусство было художественным искус­ством, это нечто такое, что не может создать один человек, даже Гомер, но то, что возникает из взаимодействия всего в со­вокупности. С тех пор подобного не было, поэтому греческое искусство, творческое и поучительное, не просто живет среди нас, но величайшие из наших художников (наших поэтов зву­ков, действий, слов, образов), как в предыдущих столетиях на­шего летоисчисления, так и в XIX веке чувствуют притяжение Греции как своей родины. Человек из народа знает у нас грече­ское искусство опосредованно. Для него боги, не как для Эпи­кура, находятся высоко на Олимпе. Грубый азиатский скепсис и грубое азиатское суеверие низвергло их оттуда, и они разле­телись на куски. Но он встречает их на наших колодцах, зана­весах театров, в парке, где он дышит свежим воздухом, и в музеях (где скульптура притягивает массы более, чем жи­вопись). «Образованные» носят в голове обрывки этого искус­ства как непереработанный изобразительный материал: это больше имена, чем живые представления. Однако он встреча­ется с ним на каждом шагу, оно участвует в строительстве его духовно–умственного каркаса гораздо чаще, чем он сам подоз­ревает. Но художник — так я обозначаю любой характер ху­дожника — страстно обращает свой взор к Греции, и не ради некоторых созданных там произведений. С 1200 года и у нас было создано немало чудесного. Данте стоит одиночкой, Шек­спир больше и богаче Софокла, об искусстве Баха ни один грек не мог даже и подозревать — нет, то, что находит там худож­ник и чего ему не хватает у нас, это художественный элемент, художественная культура. Основой европейской жизни со вре­мен римлян была политика: сейчас она постепенно переходит к экономике. Ни один свободный человек у греков не мог торго­вать, у нас каждый художник от рождения раб: искусство для нас роскошь, господство произвола, оно не является потребно­стью для нашего государства, а для нашей общественной жиз­ни законодателем всепроникающего чувства прекрасного. Уже в Риме прихоть одного–единственного Мецена (Maecenas) вы­звала расцвет поэтического искусства. С тех пор высочайшие дела самых лучших умов зависели от желания папы римского строить, от честолюбия классически образованного князя, от любви к роскоши тщеславного купечества, или время от време­ни животворящее дуновение исходило из более высоких сфер, как в попытке религиозного возрождения великого и святого Франциска Ассизского (Franz von Assisi), давшего первый импульс нашему новому искусству живописи, или постепенное пробуждение немецкого характера, которому мы обязаны пре­красным новым искусством, немецкой музыкой. Что же стало с картинами? Настенные изображения побелили известью, пото­му что считали их безобразными. Картины, выполненные на дереве, извлекли из священных памятных мест и повесили в ряд на стенах музеев, а затем — поскольку иначе невозможно было научно разъяснить ход «развития» до уровня этих про­славленных шедевров — счистили, хорошо ли, плохо ли, вы­бросили благочестивых монахов и сделали из монастырей и compi santi второклассные музеи. С музыкой происходило не­намного иначе. Я сам присутствовал в одной известной своим музыкальным вкусом европейской столице на концертном ис­полнении произведения И. С. Баха «Страсти по Матфею», ко­гда после каждого «номера» раздавались аплодисменты, а хорал «О глава, израненная и окровавленная!» даже потребова­ли исполнить da capo! У нас есть многое, чего не имели греки, но такие примеры дают нам с болью почувствовать, чего нам недостает и чем обладали они. Мы понимаем, что Гельдерлин мог сказать сегодняшнему художнику: