Основания девятнадцатого столетия

Умри! На сей Земле напрасно ищешь ты

Свою стихию, дух благородный!

Не недостаток внутренней силы, оригинальности влечет сердце сегодняшнего художника в Грецию, но скорее сознание и опыт, что отдельная, изолированная личность не может быть по–настоящему оригинальной. Оригинальность — это нечто совершенно иное, чем произвол. Наоборот, оригинальность — непроизвольное свободное следование личности, одаренной от природы, по предначертанному для нее пути. Свобода в этом заключается для художника в стихии полностью художествен­ной культуры. Сегодня он такой найти не может. Было бы не­справедливо отказывать современному европейскому миру в художественных порывах: в интересе к музыке заметен мощ­ный подъем душ, а интерес к современной живописи простира­ется хотя и в определенные, но широкие круги, и возбуждает почти жуткую страстность. Но все это не затрагивает жизни на­родов, это добавление, добавление для досуга и для праздных людей. Затем господствуют мода и настроение, и разнообраз­ная ложь, и в атмосфере, окружающей истинного художника, нет никакой гибкости. Даже самый большой гений у нас оказы­вается связанным, опутанным, вытолкнутым. А эллинское ис­кусство продолжает жить среди нас как потерянный идеал, к которому мы вновь стремимся.

Становление

Эллинская философия и эллинское естествознание нашли в нас, детях XIX и XX веков, благодарных почитателей. Речь идет не просто о lares и не просто о почитании предков. Эллин­ская философия, наоборот, живет среди нас, и эллинская наука, такая беспомощная с одной стороны, и такая непостижимо ин­туитивная — с другой, вызывает у нас интерес не только с ис­торической точки зрения, но и с современной. Чистая радость, которую мы испытываем, наблюдая эллинскую мысль, может происходить частично от сознания, что мы пошли дальше на­ших великих предшественников. Наша философия стала более философской, наша наука более научной — прогресс, который, к сожалению, не произошел в области искусства.

В отношении философии и науки наша новая культура ока­залась достойной своего эллинского происхождения. У нас чистая совесть.

В мою задачу не входит доказывать здесь связи, которые должны быть известны каждому образованному человеку, свя­зи строго генетические, что касается философии, так как наше мышление пробудилось только при соприкосновении с грече­ским и даже впитало из него зрелую силу противоречия и са­мостоятельности, — также строго генетические, поскольку рассматривается основа самой точной из наук, математики, — менее генетические и в былые годы скорее сдерживающие, чем ускоряющие, что касается наблюдаемых наук.³³ Мне остается только сказать несколько слов о том, какая тайная сила подари­ла этим старым мыслям такой стойкий жизненный дух.

Много с тех пор навечно ушло в небытие, а Платон и Ари­стотель, Демокрит, Евклид и Архимед живут среди нас, вдох­новляя и поучая, а полулегендарная личность Пифагора с каждым годом становится все более великой!³⁴ И я считаю, то, что дает мышлению Демокрита, Платона, Евклида, Ари­старха³⁵ вечную юность, это тот самый ум, та самая сила духа, которая делает Гомера и Фидия бессмертно юными: это творческое и в более широком смысле слова — художествен­ное.

Здесь вопрос в том, чтобы представление, с помощью кото­рого человек пытается постичь внутренний мир своего «Я» или внешний мир и приспособить его к своей сущности, было твер­до обозначено и совершенно ясно сформировано. Если огля­нуться на трехтысячелетнюю историю, видно, что человече­ский ум возрастал, обогащаясь знанием новых фактов, но обогащался единственно только новыми идеями, т. е. новыми представлениями. Это та самая «творческая сила», о которой говорит Гёте в «Годах странствий», которая «прославляет при­роду» и без которой, как он считает, «внешнее остается холод­ным и безжизненным».³⁶ Но нечто долговечное она создает лишь в том случае, если ее творения прекрасны и прозрачны, т. е. художественны.

«As imagination bodies forth

The forms of things unknown, the poet's pen

Turns them to shapes».

Шекспир

В переводе это звучит так: в то время как фантазия проеци­рует непостижимые вещи, перо поэта превращает их в образы. Только те представления, которые преобразованы в образы, прочно входят в сознание человека. Количество фактов очень меняется, поэтому центр тяжести фактического (если можно так выразиться) постоянно смещается.

Кроме того, примерно половина наших знаний, если не больше, это нечто временное: что вчера считалось истинным, сегодня ложно, и в этом отношении и в будущем вряд ли что–то изменится, так как накопление материала знаний идет в ногу с накоплением самих знаний.³⁷ Но то, что создал человек как ху­дожник, образ, в который он вдохнул дыхание жизни, не уми­рает. Я должен повторить уже сказанное выше: то, что живет, не умирает.