Основания девятнадцатого столетия

Под непосредственным влиянием Платона поднялся ввысь один из величайших столпов, какие когда–либо видел мир: Аристотель. Развитие Аристотеля как некой противоположно­сти Платону объясняется природой его интеллекта. Без Плато­на он не стал бы философом, по крайней мере метафизиком. Критическая оценка этого великого человека, даже относи­тельно предмета настоящей главы, для меня невозможна, она завела бы слишком далеко. Но я не мог не вспомнить о нем, и я полагаю, что изобразительная сила, провозглашенная в его ло­гическом «Органоне», в его «Истории животных», в его «По­этике» и т. д., и прошедшая испытание веками, будет понят­на всем. Говоря словами Скота Эригены (Scotus Erigena) «naturalium rerum discretion» было областью, где он создал не­достижимое, за что далекие потомки должны быть ему благо­дарны. Не потому, что он имел право — ни один человек первого ранга не ошибался так часто и так явно, как он. Вели­чие Аристотеля состояло в том, что он не успокаивался, пока не «создавал форму» во всех областях человеческой жизни и не наводил порядок в хаосе.⁴⁴ Однако он настоящий эллин. По правде говоря, мы дорого заплатили за этот «порядок». Ари­стотель был менее поэт, чем, может быть, кто–то другой среди значительных философов Греции. Гердер сказал о нем, что он, «вероятно, самый сухой ум, когда–либо направлявший перо».⁴⁵ Думаю, что даже господин профессор Целлер счел бы его «до­статочно философом». Во всяком случае настолько достаточ­ным, чтобы благодаря своей эллинской изобразительной силе посеять в мир больше упрямых заблуждений, чем кто–либо до него или после него. До недавнего времени из–за него повсю­ду была задержка естественных наук. Философия и особенно метафизика еще не освободились от него, наша теология (как бы это сказать?) — его внебрачный ребенок. Поистине, это великое и значительное наследие старого мира оказалось обоюдоострым мечом. Я вернусь к Аристотелю и греческой философии в другой связи. Добавлю только, что грекам был необходим Аристотель, который делал упор на эмпирические методы и во всех вещах рекомендовал золотую середину. В своем гениальном задоре и жажде творчества они были склонны стремиться вовне и вверх, легкомысленно пренебре­гая серьезной реальной почвой, что со временем должно было принести беду. Однако характерно, что Аристотель, даже будучи вполне эллином, вначале мало повлиял на развитие грече­ской духовной жизни. Здоровый инстинкт деятельного народа воспротивился такой смертельно сильной реакции и, видимо, смутно ощущал, что этот так называемый эмпирик принес с собой в качестве лекарства яд догмы. Аристотель был по про­фессии врач, он являл собой пример врача, который убивает своего пациента, чтобы его вылечить. Но первый пациент оказался упрямым. Он бросился за спасением в объятия нео­платонического знахаря. Мы, бедные потомки, получили в на­следство одновременно и врача и знахаря, которые поят наш здоровый организм своими снадобьями. Господи, помоги нам!

Естествознание

Еще одно слово об эллинской науке. Вполне понятно, что научные достижения греков для нас представляют не более чем исторический интерес; они давно отстали. К чему мы не можем остаться равнодушными, так это к невероятному подъе­му, который приобрело правильное толкование природы под влиянием расцвета новых художественных способностей. Приходит на память утверждение Шиллера: нельзя отделить иллюзию от действительности без того, чтобы одновременно не очистить действительность от иллюзии.