Основания девятнадцатого столетия

В самом национал–социализме также оказалось немало ин­теллектуалов, прошедших университетскую выучку и способ­ных выискать в мире идей то, что отвечает его духу, придав надлежащий литературный лоск. Отнюдь не недоучками были Геббельс или Розенберг, если надо назвать примеры. И именно наличие подобных им идеологов создавало возможность фа­шизму иметь надлежащий резервуар эффективных пропаган­дистских средств.

Однако, возвратимся к Чемберлену. Его обращение к фи­лософии стало своего рода «эскейпическим жестом», оправ­дывающим отход от научных занятий. Находится обосно­вание этому сдвигу интересов: «Абстрактное мышление утомляет меня меньше, чем всякое занятие конкретным». Эту свою особенность он открыл в себе именно во время чтения Канта. Разумеется, речь шла о «Критике чистого разума». К ней он обращался неоднократно, полагая, что проник в ее теоретическую суть глубже, чем то сделали бесчисленные представители кантианства. Так началось его движение в сто­рону отвлеченных умственных упражнений особого рода. Принужденный заниматься долгие годы экспериментами и точными наблюдениями, Чемберлен так и не постиг умения владеть языком описания конкретностей. Куда свободнее он чувствовал себя, когда освобождался от оков жесткой требо­вательности научного дискурса. Из этого обстоятельства у него рождалось побуждение пересмотреть взгляд на крите­рий научности. Его не должно было связывать только с фактуальностью, доказательностью, проверяемостью и логиче­ской исследовательностью. Не меньшей научностью, а может быть и более высокого рода, обладает натурфилософия, даю­щая простор работе воображения, допускающая свободу «приходить к верным идеям от ложных наблюдений», уроки которой он находил в учении К. Ф. Вольфа. Натурфилософия сама творит опытную реальность. Первым творцом натурфи­лософии в его глазах явился Платон. Он научил «усматривать Многое в Едином и одновременно выявлять Единое во Мно­гом», тем самым создав «саму возможность науки», предпо­лагающую подвижность ее границ, без которой, подвижно­сти, мы были бы лишены возможности собрать воедино материал знания.[108] Вторым «мыслителем естественнонауч­ного склада» был И. Кант. Кант, в интерпретации Чемберле­на, явился истинным продолжателем Платона, продвинув его дело много дальше, дав принципы познания природы. Кант становится знаменательным символом Чемберлена, его ин­теллектуальной позицией. Впрочем, таким же символом стал и Гёте. Овладение Кантом он относит к началу 90–х годов, и не Шопенгауэру, а этому классику философии он отдает пер­венство. Его мысли легли в основание философской образо­ванности Чемберлена. Последнюю обретал он не через выра­ботанные вековой немецкой университетской традицией философские штудии, а так, как овладевают фактом культу­ры, искусства — через его творца. Не текст, а творец, сози­дающий его, — вот путь, которым следует идти в постижении его дела. Как не вспомнить приведенную Кайзерлингом чемберленовскую максиму о первенстве человека над делом. Она, правда, относится к тому периоду, когда за плечами ее автора были уже признанные исследования вагнеровского творчества, определенно замахивавшиеся на канон. Но иссле­довательская позиция: от личности к ее делу, — уже начала устанавливаться.

Гёте — следующий учитель Чемберлена, по его убеждению «научил искусству чистого усмотрения (Erschauen) приро­ды.[109]

Итак, спустя неполных два года пребывания в Вене Чембер­лен почти полностью исчерпал свое вдохновение наукой, осоз­нал особенности своих интеллектуальных склонностей и начал движение в сторону философско–гуманитарных предметов, где и реализует себя полностью. В точных науках он так и ос­тался дилетантом; высокообразованным и начитанным, но все же любителем.

Позже он подчеркнуто радовался, что никогда к его имени не присоединялось «герр доктор» — достоинство, даваемое за­щитой диссертации. Он полагал, что на всю жизнь предался лучшей участи — учебе, следуя завету Канта, что это самое важное дело всякого достойного человека. Возможно, так он компенсировал комплекс неудачника в науке.