Основы красноречия. Риторика как наука и искусство убеждать

Побороть вялость, уныние и апатию; не упоминать о возможностях поражения, провала; полагаться на себя, проявить характер – все это в наших силах. Тело любого человека – история его жизни, его разочарований и опыта, принципов и установок, психологических травм и стиля мышления. Испытывая любую неприятную эмоцию, мы пытаемся защититься. Губы сжимаются от досады или разочарования. Плечи и голова опускаются под грузом нерешенных проблем. Мышцы напрягаются и превращаются в тугой комок от тревоги, долгого беспокойства или страха. Если травмирующая ситуация повторяется снова и снова, тело человека заковывается в мышечный «панцирь» – броню, которая его охраняет. Она не позволяет отрицательным эмоциям проявляться, но и внутренняя гармония при этом тоже утрачивается. Этот панцирь блокирует подвижность и гибкость тела, создает хронические зажимы, которые проявляются и на физическом, и на психологическом уровне. Организм быстрее изнашивается и стареет, больше болеет, чувства теряют остроту и силу, простые задачи оказываются не по плечу из-за постоянного напряжения, которое становится привычным и почти не чувствуется. Если снять зажимы и рассмотреть все из состояния внутреннего равновесия, спокойного и расслабленного, то отпадает необходимость защищаться, рождается чувство уверенности и внутренней силы.

Предлагаем вам отрывок из книги И. В. Одоевцевой «На берегах Невы», где очень ярко описано, какой степени может достигать волнение при публичном выступлении.

Мы разделили его на двенадцать частей, таким образом предлагая исполнителям читать вслух, слушая и продолжая друг друга.

На берегах Невы

1

Зинаида Гиппиус часто повторяла: «Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог».

…Я согласна с Габриелем Марселем, что «любовь дарует бессмертие» и что произнося: «Я тебя люблю», – тем самым утверждаешь: «Ты никогда не умрешь».

Не умрешь, пока я, любящий тебя, буду жить и помнить тебя.

Я пишу эти воспоминания с тайной надеждой, что вы, мои читатели, полюбите, как живых, тех, о ком я вспоминаю. Полюбите их, воскресите их в своей памяти и сердцах.

И тем самым подарите им бессмертие.

Вы, мои современники, и вы, те, кто будут читать, – я и на это самоуверенно надеюсь, – «На берегах Невы», когда меня уже давно не будет на свете.

2

Ноябрь 1918 года.

Огромные, ярко-рыжие афиши аршинными буквами объявляют на стенах домов Невского об открытии «Института Живого Слова» и о том, что запись в число его слушателей в таком-то бывшем великокняжеском дворце на Дворцовой Набережной. ‹…›

«Институт Живого Слова». Нигде и никогда за все годы в эмиграции мне не приходилось читать или слышать о нем. Я даже не знаю, существует ли он еще. Скорее всего, он давно окончил свое существование. Но был он одним из самых фантастических, очаровательных и абсолютно нежизнеспособных явлений того времени. Его основатель и директор Всеволод Гернгросс-Всеволодский горел и пылал священным огнем и заражал своим энтузиазмом слушателей «Живого Слова».

3

Оратором он был великолепным. С первых же слов, с первого же взмаха руки, когда он, минуя ступеньки, как тигр вскакивал на эстраду, он покорял аудиторию.

О чем он говорил? О высоком призвании актера, о святости служения театральному делу. О том, что современный театр зашел в тупик и безнадежно гибнет. О необходимости спасти театр, вывести его на большую дорогу, преобразить, возродить, воскресить его.

Всеволодский, подхваченный неистовым порывом вдохновения и красноречия, метался по эстраде, то подбегал к самому ее краю, то широко раскинув руки, замирал, как пригвожденный к стене. Всеволодский был не только директором «Живого Слова», но и кумиром большинства слушателей.

4

Первая лекция Гумилева в Тенишевском Училище была назначена в пять.

Но я пришла уже за час, занять место поближе.

Пробило пять часов. Потом четверть и половина шестого. Аудитория начала проявлять несомненные «признаки нетерпения» – кашлять и стучать ногами. Всеволодский уже два раза выскакивал на эстраду объявлять, что лекция состоится, непременно состоится – Николай Степанович Гумилев уже вышел из дома и сейчас, сейчас будет.

– Николай Степанович сейчас явится! …

И Гумилев действительно явился.

Именно «явился», а не пришел. Это было странное явление. В нем было что-то театральное, даже что-то оккультное. Или, вернее, это было явление существа с другой планеты. И это все почувствовали – удивленный шепот прокатился по рядам. И смолк.

5

На эстраде, выскользнув из боковой дверцы, стоял Гумилев. Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе, с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид.

Он стоял неподвижно, глядя прямо перед собой. С минуту? Может быть больше, может быть меньше. Но мне показалось – долго. Мучительно долго. Потом двинулся к лекторскому столику у самой рампы, сел, аккуратно положил на стол свой пестрый портфель, и только тогда обеими руками снял с головы как митру – свою оленью ушастую шапку и водрузил ее на портфель.