Особь

Продукты на баржах доставлялись исправно, по несколько раз в день – несмотря на многочисленные попытки вооруженных налетов. Однако продуктов на всех не хватало, потому что большая часть уходила «налево». Пышным цветом расцвел черный рынок, на котором можно было достать практически все – от любых деликатесов до стрелкового оружия. Деньги, драгметаллы и прочие привычные ценности теперь почти не котировались, в отрезанном от остального мира Южном округе царил натуральный обмен. Килограмм муки менялся на банку свиной тушенки, за ящик макаронов можно было купить пистолет с полной обоймой, за блок плохеньких сигарет нанять для охраны наряд милиционеров на броневике. Особо ценился «калашников», продававшийся в стандартном наборе с двумя полными рожками, перевязанными скотчем: за него просили сто килограммов картофеля или мешок крупы. Еще дороже котировались средства личной гигиены и табак: брусок хозяйственного мыла менялся на полную пистолетную обойму, за пачку махорки можно было купить противопехотную мину или две дюжины куриных яиц. Настоящим же королем рынка стало спиртное, что неудивительно: депрессия, поразившая граждан, требовала немедленного подавления. Да и комплекс «пира во время чумы» свойственен для всех отчаявшихся во все времена; от безысходности и каждодневного страха многие пустились во все тяжкие. Ящик дешевого крепленого вина типа «чернила» запросто менялся на гранатомет; за ящик водки с ходу предлагали спецназовский набор из бронежилета, автомат с полным боекомплектом и две гранаты.

Интернет, телефонная и мобильная связь были предусмотрительно отключены – чтобы обезумевшие от страха и отчаяния люди не сеяли панику в других районах города. Городское начальство, следуя старому принципу «пуганая ворона куста боится», отключило даже локальные компьютерные сети Южного округа. Работала только радиосвязь на специальных служебных частотах. Зато телеканалы «оттуда» все еще вещали, и бодрые репортажи якобы «из зараженной зоны» неимоверно бесили жителей Южного округа. Такой вакханалии вранья невозможно было себе и представить; фразы «ситуация под контролем» и «очаги опасности постепенно локализуются» вызывали приступы лютой матерщины зрителей; профессиональных телеврунов были готовы порвать на части не только маньяки, но и обычные граждане.

Любые попытки удрать из блокадного района безжалостно пресекались. Никто на том берегу не мог дать гарантий, что из Южного округа бежит человек адекватный, а не инфицированный страшным вирусом. Каждый день с набережной хлопали выстрелы снайперов, трещали пулеметные очереди – там отстреливали смельчаков, пытавшихся переправиться на противоположный берег. Один отчаявшийся даже соорудил дельтаплан, на котором попытался перелететь с набережной через реку. Летун почти достиг цели, однако, подстреленный с крыши, запутался в высоковольтных проводах железнодорожного моста и тут же сгорел.

Удивительно, но выбраться из зараженного района нельзя было даже за щедрую взятку. Видимо, происходило это не из-за честности милиционеров на блокпостах, окружавших Южный округ по периметру, а из-за их непреодолимой боязни заразиться чудовищным вирусом.

Как бы то ни было, жесточайшие меры оказались действенны. Южный округ, перекрытый для въезда-выезда наглухо, так и остался «гиблым местом». Ни Rattus Pushtunus, ни маньяки так и не проникли в другие районы мегаполиса. Чудовищная эпидемия была наглухо блокирована, однако метастазы безумия все глубже и глубже проникали в каждодневную жизнь.

С наступлением темноты улицы вымирали полностью. В округе орудовали безжалостные маньяки. Не находя очередных жертв, они сцеплялись друг с другом, сжигали редкие автомобили с водителями и пассажирами, зачастую врывались в квартиры, вырезая там все живое и сжигая обстановку. Способы умерщвления отличались теперь необычайной жестокостью, свидетельствовавшей о полном омертвении чувств и окончательном параличе разума: жертв сжигали заживо, растворяли в кислоте, разрывали на части при помощи автомобилей, даже вырывали у них внутренности. Ни старость, ни беременность, ни малолетство не становились преградой для обезумевших. Скорее, наоборот: чем беспомощней выглядела жертва, тем с большим садизмом над ней измывались.