Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI

Палаццо делла Лоджа и Новый собор свидетельствуют, конечно, о новом ренессансном вкусе и о том, что Брешия под венецианским владычеством имела достаточно средств, чтобы этому новому вкусу соответствовать – в отличие от других ломбардских городов, денег на это не имевших, – но и не только об этом. Новые постройки должны были обновить Брешию, сделать ее венецианской, и эта задача была вполне достигнута. Тот же Муратов воспринимает Брешию через призму венецианской культуры, заметив «что всем здесь владеет крылатый лев Сан Марко», и справедливо рассматривает брешианскую живописную школу в сравнении со школой венецианской, подчеркивая ее второстепенность. Но рядом с Дуомо Нуово, выстроенном в XVII веке на месте палеохристианской базилики Святого Петра в палладианском духе и стиле, мы видим насупленную романскую физиономию Дуомо Веккио – грубоватую, но прекрасную и очень выигрывающую в силу своей серьезности и простоты на фоне засушенного преизбыточного палладианства Нового собора. Я думаю, что брешианских «людей со вкусом» физиономия Il Duomo Vecchio раздражала своим простецким видом – теперь те же «люди со вкусом» ею гордятся, так как нет ничего изменчивей и поверхностней «людей со вкусом», – но они ее не тронули ни в веке шестнадцатом, ни в семнадцатом, так что брешианцы все время имели Старый собор перед глазами, и массивная, тяжеловесная простота, ему свойственная, столь же часто, сколь и неожиданно, проглядывает в мадоннах и святых Романино и Моретто сквозь роскошную пестроту наброшенного на них шелка венецианской живописности, выдавая ломбардское и романское происхождение этих белокурых матрон, мечтающих, чтобы их принимали за венецианок, и венецианские привычки они усвоили прекрасно. Это-то романское величественное простодушие, столь ощутимое в красавицах Савольдо, Моретто и Романино, и называют провинциализмом брешианцев, хотя лучше бы его кампанилизмом обозвать, было бы вернее.

Брешианские виколи – олицетворение достоинств итальянского кампанилизма. С первой же нашей встречи виколи Брешии меня очаровали. К встрече я не был готов, они никак не входили в то Имя города, что было во мне до всякого знакомства с реальной Брешией, никакие книги о них не говорят, но именно в лабиринте виколи старая Бреза-Бреха осязаема, душа ее осталась именно там, в густом переплетении улочек старого города; ни римские, ни флорентийские, ни даже венецианские улочки – я имею в виду не великие архитектурные памятники этих городов, а то сплетение заурядной застройки и примет повседневности, что душу города и определяет, – не сравнятся по изощренной утонченности с этими старыми брешианскими улочками. Я понимаю, конечно, что это теперь, когда каждый булыжник, каждая трещина и каждый ржавый гвоздь в деревянной двери вылизаны, вычищены и осмыслены так, что, перестав быть приметой бедности, ржавые решетки и трухлявые двери стали похожи на многомиллионные композиции Альберто Бури и Лучо Фонтана, виколи столь изысканно хороши, а тогда, когда они были узкими, грязными и темными, полными вони и полуголых и полуголодных детей, ругательств и криков, жизнь в старой Брешии была не то что не сахар, а прямо-таки сущий ад. Но жизни, на виколи кишевшей, обязаны своим появлением на свет все эти ворота, сады за стенами, фонтаны-источники и крест Тав на стене, и ад в рай обратился, и особый брешианский дух, городом до сих пор сохраненный, определил то, что Брешия стала «городом будущего», то есть городом вечности.