Особо опасная статья

– Я вас понял. Поскольку дальнейшее продолжение разговора по существу интересующих меня вопросов я вижу бесперспективным, сообщаю вам, что Кайнаков Альберт Артурович в данный момент находится в городской клинической больнице, где вы его и можете навестить. Ваша сестра у себя дома. Племянник в руках похитителей, поэтому его увидеть вы вряд ли сможете. Честь имею.

На этот раз на лице представителя для белого не осталось места.

– Что это значит – «честь имею»?

– Это значит – всего хорошего.

Через час после того, как Кряжин связался с четой Кайнаковых и Саланцевым, выслушал от первых сообщение о том, что связи с похитителями не было, а от второго – что Сандрин Вишон со своим телохранителем не появляется ни в школе, ни дома, ни в посольстве, в его кабинет вошел Елец.

– Вы что себе позволяете, Иван Дмитриевич?

– Вы о чем? – равнодушно поинтересовался следователь.

– Я о вашем поведении. Вы с кем сейчас разговаривали?

– С МУРом.

– Перед этим! – сжал губы первый заместитель.

– С Кайнаковыми.

– В моем кабинете вы с кем разговаривали? – угрожающим шепотом проговорил Елец.

– Я вам кое-что объясню. – Кряжин встал и воткнул окурок в пепельницу. Та жалобно скрипнула по полировке и отъехала в сторону. – Если Трошников прибыл в Россию для того, чтобы расспросить меня о ходе и результатах моего расследования, то он может снова забирать свой чемодан из кожи кенгуру и сваливать в Нормандию. Может написать на меня жалобу Генеральному прокурору. Или в Администрацию Президента России. Мне на это наплевать слюной. И мне наплевать обильной слюной на то, чем он зарабатывает на жизнь. Если кто-то полагает, что Кряжина можно расколоть одним предъявлением удостоверения представителя Европейского суда, то мне на это наплевать слюной пенной.

– Вы не понимаете, Кряжин, серьезности вашего поведения, – взгляд Ельца был сух, точно так же, как и губы. Слюны во рту первого заместителя не было.

Из кармана следователя вдруг стала вырываться телефонная трубка.

– Извините, – сказал Кряжин, вынул телефон, приложил к уху и повернулся спиной к побагровевшему Ельцу. Психологическая сфера первого заместителя Генерального прокурора была прозондирована Кряжиным задолго до того, как начальник следственного Управления Елец стал тем, чье кресло занимает сейчас. Позволить Владимиру Олеговичу из чувства такта придавить себя подушечкой указательного пальца неминуемо означало то, что в кратчайшие сроки тот придавит бесхребетного следователя всей ладонью, а потом еще водрузит на голову и ногу.

Уверенных в себе людей Елец избегал, строчил на них рапорта на имя Генерального и всеми силами пытался столкнуть сотрудников на почве межличностных отношений. Зная подноготную многих нелицеприятных слухов о себе, Кряжин при разговоре с Ельцом резал этот разговор, как праздничный пирог, на части, не давая Владимиру Олеговичу связать темы воедино для установления впоследствии причинно-следственной связи между совершенно не связанными друг с другом явлениями.

Между тем Саланцев сообщал следователю, что он нашел телохранителя сына Кайнаковых. Кряжин сказал, что едет, и захлопнул крышку телефона.

– Вернитесь в мой кабинет, – приказал Елец. – Вас ожидает для разговора представитель России в Европейском суде.

– Обнаружен труп охранника, сопровождающего Николая Кайнакова в школу, – спокойно ответил Кряжин. – Дайте мне письменное распоряжение идти на разговор с Трошниковым вместо того, чтобы выезжать на место происшествия, и я вернусь.

Елец скорее молча вышел бы из кабинета, чем дал такое распоряжение. А потому случилось именно так, как и предполагалось: он молча вышел из кабинета.

Старик, вышедший на прогулку с беспородной восьмилетней сучкой по кличке Тяпа, брел за собакой вдоль забора до тех пор, пока тот не кончился. Тяпа свернула за угол и натянула бельевую веревку.

Озадаченный таким несвойственным Тяпе поведением, старик завернул вслед за ней и оцепенел. Под бетонными плитами, очерчивающими стройку, заваленный кусками рубероида, лежал огромный человек в черном костюме. Лицо его под коротко стриженными волосами было покрыто ссадинами, белоснежная рубашка, белизна которой угадывалась лишь в серых от пыли манжетах, на груди была насквозь пропитана кровью.

Старик оглянулся. Шесть утра, суббота. Место, на котором он стоит, не просматривается ни из одного окна расположенных рядом домов. Народ, утомившийся за неделю трудовых подвигов, отдыхает. И лишь он один, с Тяпой, каждое утро, независимо от праздников и выходных, выходит на улицу, чтобы собрать поднакопившуюся под заборами и мусорными баками стеклотару.

Первым делом он, конечно, стянул с трупа туфли. Лакированные, они стоили не менее четырехсот долларов. Когда старик увидел золотые часы, руки его затряслись, и он долго не мог расстегнуть замысловатую застежку браслета.