Особое назначение

Кузьма пошел к риге, а Колыванов с Глашей стояли и о чем-то разговаривали. Кузьма уже пролез в пролом и подсел к костерку, разложенному на железном листе, а Колыванов с Глашей все стояли у воронки. Потом Колыванов обнял ее за плечи и повел к риге, а Глаша сначала упиралась, потом вывернулась из рук Колыванова и пошла впереди. Влезла через проем и с независимым видом уселась рядом с Кузьмой. Колыванов, пригнувшись, влез следом за ней, поглядел на Степана и спросил:

— Кто Глаху обидел?

— Никто меня не обижал! — встрепенулась Глаша.

— А глаза почему красные? И вообще?..

— От дыма, — кивнула на костерок Глаша. — А вообще — так... Настроение.

— От дыма, говоришь?

Колыванов опять посмотрел на Степана, погрел руки у огня и сказал:

— Что-то притихли беляки. Не нравится мне это!

— Дали по зубам — вот и притихли! — отозвался Степан.

Он все смотрел на Глашу, но она упорно отворачивалась.

— Думаешь?.. — с сомнением покачал головой Колыванов, глянул на Глашу, на Степана и спросил: — О чем разговор был?

— О будущем, — усмехнулся Женька.

— Хороший разговор! — оживился Колыванов и задумался. — Кончим воевать, раскидает нас в разные стороны, постареем мы...

— Ну уж и постареем!.. — недоверчиво сказал Степан и опять поглядел на Глашу. — Как это постареем?..

— Да так! — засмеялся Колыванов. — Постареем, и все! И будем вспоминать годы эти молодые, комсомольскую нашу юность.

— А нас? — очень тихо спросила Глаша и незаметно скосила глаза в сторону Степана.

— Что «нас»?

— Нас вспомнит кто-нибудь?

— Нас-то? — Колыванов подумал и сказал: — Должны вспомнить! Соберутся когда-нибудь комсомольцы... А будет их много! Сотни тысяч, миллион!

— Миллион! — засмеялся Федор. — Ну, ты скажешь!

— А что? Факт! — подтвердил Колыванов. — Ну, может, полмиллиона. Соберутся, вспомнят революцию, гражданскую войну... и кто-нибудь про нас скажет: «А ведь они были первыми, ребята!»

Он замолчал, подбросил соломы в костерок, она вспыхнула, померцала золотыми искорками, почернела и рассыпалась.

Колыванов чуть слышно вздохнул, оглядел притихших ребят и слишком уж оживленно сказал:

— А мы сами про себя вспомним! Встретимся лет через двадцать и вспомним!

— Через двадцать? — засомневалась Глаша. — Что ты, Леша!

— А что? Очень даже просто!.. — увлекся Колыванов. — Представляете, братва: открывается дверь, и входит известный в мировом масштабе механик-изобретатель Кузя! Здравствуйте, Кузьма Петрович! Как поживает ваша новая машина собственного изобретения? И кто это виднеется за вашей спиной? Да это же Горовский! Знаменитый поэт Евгений Сергеевич! Проходите, пожалуйста, товарищ поэт! Закурите махорочки, откушайте воблы.

— Опять вобла? — засмеялся Женька.

— Ах, вы не любите воблу? — подхватил Колыванов. — Федя, приедет кухня, возьмешь его порцию.

— Ладно, — с готовностью согласился Федор. — Может, он и пшенку не любит?

— Люблю, люблю! — поспешно сказал Женька.

— Известный поэт обожает пшено с детства! — засмеялся Колыванов. — На чем мы остановились? Ага!.. Вдруг шум, гам, дым коромыслом! Что такое?

— Степа, — улыбнулась Глаша.

— Ваша правда, Глафира Ивановна, — согласился Колыванов. — Идет Степан Барабаш! Ты кто будешь, Степа?

— Токарь он, — подсказал Федор.

— Идет наипервейший токарь Степан Алексеевич. А почему шум? — Колыванов обвел всех смеющимися глазами и сам же ответил: — А потому, что встретился он на парадной мраморной лестнице со своим закадычным дружком...

— Агроном я! — успел вставить Федор.

— Извините, не знал, — приложил руку к сердцу Колыванов и спохватился: — А как догадался, что про тебя речь?

— Ну... — широко улыбнулся Федор. — Шум, драка...

— Вопросов не имею, — поклонился Колыванов. — Встретился Степан Алексеевич с агрономом полей товарищем Федей и, как всегда, поднял дискуссию по крестьянскому вопросу!

— А Глаха? — не выдержал Степан.

— Задерживается, — тут же ответил Колыванов. — Опаздывает уважаемая всеми Глафира Ивановна. Наконец стучат по ступенькам ее ботинки — и в дверях она! Ты кто, Глафира?

— Не знаю... — застенчиво сказала Глаша и быстро взглянула на Степана. — Я учиться буду.

— В дверях — всероссийский ученый Глаха! — торжественно объявил Колыванов. — Платье на ней синее... переливается, как волны! И никаких ботинок! Наврал я про ботинки... Туфли на тебе, Глаха! Самые красивые!.. Как у балерины!

Глаша посмотрела на свои заляпанные грязью ботинки, поджала под себя ноги и спросила:

— А опоздала я почему?

— Опоздала-то? — задумался Колыванов и подмигнул ей. — А глаза от дыма промывала. Чтоб красные не были!

— Может, у меня и не от дыма вовсе... — вздохнула Глаша и спохватилась: — А про себя почему ничего не сказал? И про Настю?

— Почему это про меня и про Настю?

Колыванов смешался и погрозил Глаше пальцем. Потом засмеялся:

— Насте одна дорога — в медики. Доктором будет. А я... — Помолчал и сказал: — Не знаю, Глаха... Загадывать боюсь.

В пролом стены подул ветер, слабо тлевший костерок погас, от обугленных стропил сильнее запахло угаром.