Особое задание

Вечером они снова пили и горланили свои песни. Во время пения стучали бутылками по столу и топали своими коваными сапогами так, что все тряслось в доме.

Я зачем-то зашла в кухню и вижу, рыжий достает свой пистолет да как бахнет из него по иконе. Я не выдержала и крикнула:

- Да что же вы делаете, креста на вас нет!

Очкарик перевел, что я кричала. Вскочил рыжий и ко мне, вцепился мне своей лапищей в плечо, поставил силой на колени и что-то рычит, а пистолет мне прямо в лоб. Тут очкарик мне и говорит с усмешкой:

- Ты говоришь, креста нет, у него есть крест, данный ему фюрером за храбрость, вот и целуй этот крест, а не то капут тебе сейчас!

На брюхе у рыжего был большой черный фашистский крест, его мне и нужно было целовать. Но я не хотела, пусть смерть уж лучше, чем это. А в это время вбежала Настенька, увидела все это и пронзительно закричала:

- Мама! Мамочка!

Рыжий на нее навел пистолет, и пришлось мне целовать этот гадкий крест.

Женщина в сердцах плюнула, вытерла повлажневшие глаза рукой и продолжала:

- Но это еще не все, что нам пришлось пережить. После этого случая рыжий меня больше не трогал. Как- -то вечером я увидела, как немцы начали грузить машины своим имуществом. Какой-то важный их чин что-то кричал и поторапливал их.

Часть фашистов уехала в тот вечер. Но мои постояльцы еще остались, ненадолго. На другой день я вышла в поле накопать бульбы. Плохо было с питанием: немцы нас начисто обобрали. Вернувшись домой, я встретила в дверях кухни очкарика, он улыбался и не пускал меня, гак, вроде бы шутил со мной. И тут я услышала крик моей доченьки. Меня словно огнем обожгло, отпихнула я немца - и в дом. Дальше смутно помню. Крики Настеньки, пятнистая морда рыжего, его противный пот. Что было сил я вцепилась когтями в его рожу, наверно, кусала зубами. Сильный удар по голове оглушил меня.

Очнулась в амбаре, вся избитая, со связанными руками и ногами. В дверях стоял полицай. Он принес мне воды.

- Слушай, твоя дочь у соседки, ей лучше, а тебя приказано отправить в город.

- Где рыжий? - спросила я.

Полицай задумался, видимо, не поняв, о чем речь, а когда до него дошло, сказал, что все немцы вчера ночью покинули деревню.

В городе со мной беседовал какой-то важный пожилой немецкий офицер, он говорил по-русски. Он сказал, что немецкая армия несет белорусскому народу освобождение от большевиков, что немецкие солдаты преисполнены хороших, добрых чувств к мирному населению. Но вот проклятые партизаны-бандиты мешают мирному сотрудничеству. Он очень сожалеет, что такое получилось, разумеется, будет расследование и этих солдат накажут. Я молчала и не верила ни одному его слову. Меня выпустили, сказав, что того рыжего немца привлекут к ответственности, а я должна рассказывать о хорошем со мной обращении. Заставили подписать какую-то бумажку, по ихнему написано, и дали своих марок. От денег я отказалась.

Примерно через месяц, когда начала я с Настенькой немного оправляться, пришел ко мне какой-то субчик в цивильном, в шляпе. Вы, говорит, такая-то? Как живете? То да се. Сидит, скалится. Что тут у вас нового, кто чем дышит? Ну, я ему и говорю, я что, обязана что ли перед ним отчитываться, и пошел-ка, дескать, от меня подальше. А он как стукнет кулаком по столу:

- Молчать, дрянь, ты забыла, что гестапо подписку дала тайно работать для немцев.

Тут я й обомлела. Вот еще новая беда, думаю, притихла, сделала вид, что боюсь его.

Он встал, подошел ко мне, оглядел меня так это всю:

- Ну, ладно, слушай конкретное задание. - И пошел перечислять.

Одним словом, я должна была стать подлой доносчицей на своих селян, от которых, кроме добра, ничего не видела. Было это осенью, и он не захотел возвращаться поздно в город. Дал мне денег и послал, за самогонкой к тем, кто и в войну гнал ее, наживаясь.

Принесла ему бутылку первача. Сама села за стол, улыбаюсь, а на уме одно. Только одно. Нет, врете, гады, не сделать вам из меня подлой доносчицы. Цивильный тем временем снял пальто, вынул из кармана пистолет, хватил пару стаканов и говорит, что, дескать, душно в хате, пойдем, мол, в сени, а сам моргает мне. Настенька сидела на печке. Вышли мы в сени, он меня сразу хватать. Тут я и всадила ему в самое сердце остро заточенный напильник, который взяла у самогонщика будто бы зарезать свинью. Он сдох сразу, я даже удивилась. Ночью я его оттащила в поле. А на утро мы с Настенькой ушли. И где только ни скитались, спасибо добрым людям, укрыли нас. Последнее время жили у партизан. Настенька еще долго болела, совсем было умом тронулась. Как услышит немецкую речь, так припадок. Правда, теперь стало лучше: наше село уже с год под партизанской властью.

Женщина смолкла и вышла. Когда хозяйка вернулась, лицо ее как-то просветлело, сделалось добрей и моложе. Она засмущалась и сказала мне:

- Вы не посидите немножко с ней, она проснулась и просит, чтобы я позвала того, который хорошо рассказывает.