Особое задание: Повести и рассказы

— А если тот дед лазутчик? — настороженно поглядел на конюха Миша.

— Сам ты лазутчик, — беззлобно отмахнулся Сергей Иванович. — Ты знаешь, кто это был? Тит Васильич Паршиков. Боевой командир Первой конной. Вы глядите, пострелята, в хуторе не брякните. Я лично все проверю, скажу, кому потребно. Потом вас извещу.

На том и закончился разговор в телеге. Петь не хотелось. Настроение было тревожное. Миша посмотрел на небо. Облака, приплывшие с юга, закрыли солнце. Теперь его лучи прямыми длинными стрелами пробивались на землю. Романову показалось, что это не лучи, а огромные теплые руки посылает небо на землю, желая обхватить ее и защитить от свалившейся беды, а может, поднять и унести туда, к далеким-далеким звездам, где нет ни пожарищ, ни эвакуаций.

Дома он спросил у отца про слухи, Зиновий Афиногенович испытующе посмотрел на сына. Он, может быть, впервые за все время увидел сейчас недетскую тревогу в его глазах, понял, как повзрослел сын за год войны. С ним надо теперь разговаривать как с равным. Хотя и прежде Зиновий Афиногенович не сюсюкал с сыном, но в голосе его часто можно было услышать покровительственные ноты человека старшего, более опытного, житейски умудренного.

Даже когда он обещал Мише взять его с собой, если над их краем разразится военная гроза и боевая-труба протрубит тревогу, он в глубине души надеялся на лучший исход, на то, что ему не придется отрывать сына от школы, от дома. А выходит, лихо, если не у самых ворот, то на околице маячит…

— Слухи, я так полагаю, — начал неторопливо отец, — преувеличены. Но что наше наступление остановилось, факт. Не хватило у нас сил. Но и у немцев нет уже того преимущества. Их за зиму так трепанули, что навряд ли они сумеют так же наступать, как прошлым летом.

Зиновий Афиногенович скрутил цигарку и сказал:

— Пойдем на крыльцо, покурим.

Отец постоял возле дома, посмотрел на небо, усеянное звездами, на горизонт, где издалека полыхали зарницы, напоминающие сполохи батарей. Потом прикурил и вполголоса объявил сыну:

— Матери про слышанное на мельнице пока ничего не говори. Завтра съезжу в райком, разузнаю, тогда подумаем вместе. А пока сдавай экзамены да готовься хлеб убирать. Урожай-то, видал, какой. Богатырский, можно сказать. Эх, если бы не война, зажили б мы, сынок, лучше некуда.

ФРОНТ НА ДОНУ

Вот и растаяла над хутором, над степью воробьиная ночь. Словно казацкая сабля, блестящий и узкий месяц еще не дошел до середины высокого небосвода, а на востоке уже забрезжил рассвет. Сначала он перекрасил синеву в салатный цвет, а затем бросил в нее несколько капель малинового сиропа… Еще полчаса — и над степью заполыхал кумачовый цвет. День обещал быть снова жарким. На траве, на колосьях ни росинки! Не успевает ночная прохлада опуститься на зем-лю, мешает ей горячий ветер, дующий из далекой пустыни.

Трудно работать. Но это не пугает ни председателя колхоза, ни парторга, ни женщин-механизаторов — никого, кто с ночи остался на полевом стане, чтобы с утра запустить комбайны в высокий упругий светлоголовый ячмень.

В «Красном партизане» началась жатва. А мимо полей по пыльному шляху, как и в прошлом году, шли группами беженцы из-за Дона, катились повозки, тачки, коляски. Изредка проскакивали санитарные автобусы.

Вчера вечером отец с группой комсомольцев, вооружившись малокалиберной и дробовиком амбарного сторожа, остановил три трактора и комбайн, направляющиеся к Волге. Сегодня их пустили на ниву.

Миша на своем Цезаре возил воду, а потом оставил бочку на дороге: пусть пьют эвакуированные — и пересел на бричку, щели в которой были тщательно законопачены сухой полынью. Теперь он возил зерно на ток.

В эти дни в семье Романовых появился второй сын. Его, маленького, сморщенного, синеватого, привез отец вместе с Анной Максимовной из городской больницы. Он бережно поднял сына над головой и, широко, счастливо улыбаясь, басил:

— Назовем мы тебя в честь нашего дорогого Ильича Владимиром. Пусть враги знают, что память о нем будет жить у нас вечно.

Наказав Тамаре и четырехлетней Лиде находиться при матери неотлучно, поспешил в поле. Встретив сына возле веялки, Зиновий Афиногенович сообщил:

— Брат у тебя, Миша. Спокойный, как и ты. Понимает, что время у нас трудное, не плачет.

Парторга поздравляли, требовали с него магарыч, а он отшучивался и обещал после победы устроить крестины в клубе, куда позовет всех желающих.

Миша не вытерпел. Передал повозку Ване Миронову и что было духу пустился домой. За неделю он соскучился по добрым лучистым глазам матери, и ему страшно хотелось увидеть своего нового брата, которого он теперь будет любить больше всего на свете и никому никогда не позволит обижать. Ныряя под развесистыми кустами сирени и прыгая через грядки огорода, он ворвался в прохладную комнату с занавешенными окнами.

Мать сидела на табуретке возле мерно покачивающейся зыбки. Она протянула навстречу сыну руки и крепко обняла его, прижала к груди. Слезы катились по ее щекам и падали на плечи Миши.

— Ну что ты, мамочка, — старался вырваться из ее объятий сын. — Все хорошо.