Особое задание. Записки разведчика. Прыжок в ночь

- Ду-ду-ду… - в ту же секунду снова залаял пулемет. Огненный смерч пронесся надо мной. Я упал на землю рядом с убитым. Даже мертвый, он позвал меня наклониться и этим спас меня. Муравьи набросились, впивались в руки, лицо и шею. Переждал огонь, встал, отряхнул муравьев, взял под мышки еще не остывшее тело и отнес от муравейника метров на тридцать в сторону. Положил под куст, сложил на груди руки. В полуоткрытых, с холодной синью глазах москвича, как на негативе, запечатлелось мечтательно-задумчивое выражение. Перед смертью вспомнил он, видимо, о чем-то хорошем. О родной Москве? Или о скорой встрече с любимой? То были мои мысли. О чем думал он, навсегда ушло с ним.

- Прощай! - прошептал я и вдруг заметил под тем же кустом оставленную, может быть, после другого убитого, прикрытую хворостом винтовку. Дважды сказав спасибо москвичу, я взглянул на него еще раз и пошел прочь.

Гулко застучал пулемет, будто почуяв, что добыча ускользает от него. «Цок, цок»,- целовали пули деревья. Я шел без дум и мыслей. Все душевные силы, казалось, были исчерпаны. Тупое, мертвящее равнодушие сковало волю. Усталость и безразличие овладели мной.

Мое положение оставалось неопределенным: один, полураздетый, в незнакомом лесу, блокированном к тому же гитлеровцами…

Опять закуковала неугомонная кукушка.

К вечеру как-то сразу потемнело. Собиралась гроза. Рано зачастили они в этом году. Словно в испуге, гнулись и скрипели под порывами ветра деревья. Ослепительная молния как будто расколола небо надвое, и хлынул дождь. Не замечая хлещущих струй, я все шел и шел, стараясь уйти как можно дальше от того места, где под кустом остался мой недавний товарищ.

Гроза отгремела, и ночь опустилась на землю. Выбрав местечко посуше, под густой елью, устроился на ночлег. От холода и сырости словно мурашки ползали по телу. Гибель москвича не выходила у меня из головы, наводила на мысль о возможности собственной такой же участи. Временами впадал в полузабытье, в полусон. И тогда в моем затуманенном воображении возникал образ матери, и словно бы чудился ее тихий, но силы душевной исполненный голос: «Крепись, сынок, не падай духом!..» Вздрогнув, открывал глаза, но из темноты, обступавшей меня, не доносилось ни звука, только ветер шумел в кронах деревьев.

Под утро совсем закоченел. Едва появились первые проблески рассвета и первые лучи солнца, отражаясь алмазными вспышками, засверкали на глянцевой от дождя листве деревьев, я выбрался из-под ели. Немного размявшись, принялся гоняться за солнечными зайчиками, подставлял под их живительное тепло спину, руки, лицо. Когда отошел и отогрелся немного, затянул потуже поясной ремень и зашагал на восход.

Только на вторые сутки, после многих попыток, мне удалось проскользнуть между пулеметами, установленными по опушкам. Примерно на полпути к другому лесу протекала неширокая речка и проходил большак. Буксуя по нему, с небольшими интервалами, двигались машины гитлеровцев. Передвигаясь от куста к кусту, от дерева к дереву, где перебежками, где ползком, добрался До берега речки. Он густа порос ивняком, черемухой и высокой травой. Я выбрал среди кустов небольшую поляну и с нее стал наблюдать за большаком. Нужно было выбрать момент, когда поток машин поредеет, чтобы за один раз перескочить через реку и большак.

Впереди, со стороны большака, загремели выстрелы. Кто-то, как я, видимо, тоже хотел попасть в тот лес.

Спину припекало солнце. От черемухи дурманяще пахло. И опять словно, приоткрылся занавес в прошлое. Сколько натерпелся я в детстве из-за этой черемухи от матери и сварливых соседок, не выскажешь! Всему виновницей была девчонка (из дома напротив) и ее удивительно красивые оранжево-золотистые глаза. Девчонка, на нашу мальчишескую беду, любила черемуху. Мы, соперничая друг с другом, старались вовсю, принося ей целые охапки душистых веток. Ремень гулял по нашим спинам…

Выждав момент, когда на большаке затих натужный гул моторов, я вошел в речку и по грудь перешел ее вброд. Вышел на другой берег и, не задерживаясь, перескочил большак. Остаток пути до леса преодолел форсированным маршем.

Этот лес тоже оказался блокированным. Несколько суток я не мог из него выбраться, то и дело нарываясь на пулеметный и автоматный огонь фашистов. Питался липовыми листьями. Опух от комариных укусов. Терпения больше не было. Ночью я пошел напропалую.

- У-у…ха-ха! - дико неслось по лесу. Лесное страшилище, филин, бесшумно пролетел над головой. Я упрямо шел, пробираясь через заросли, не соблюдая никакой осторожности, пока не вышел на опушку. Пулеметы молчали. Видимо, фрицы сняли блокаду и ушли с того места. Мне везло.

Вдоль лесной опушки тянулась проселочная дорога. Снова я весь обратился в слух, надеясь услышать шаги, но по-прежнему было тихо. Вблизи дороги выделялись неясные очертания какого-то строения. Направился к нему. Сарай. Вошел. В сарае стоял сруб (как я догадался - сушилка). По углу залез на ее чердак, нащупал кем-то брошенную десантскую куртку, укрылся ею и забылся в полудреме.