Особые отношения

— Ладно, — наконец сказала я. — Насколько я знаю, наши адвокаты договорились, что ты будешь встречаться с Джеком раз в две недели. Так что, по-видимому, ты за ним заедешь в следующую пятницу.

— На самом деле, — пробормотал он, не глядя на меня, — в следующую среду мы уезжаем в Австралию.

Он сделал паузу. Мне даже показалось, что он, возможно, ожидает моих расспросов — как ему удалось помириться с Дианой после всего, что открылось в суде о его былых подвигах. Или о том, где они будут жить в Сиднее. Или о том, как продвигается работа над его чертовым романом. Но я не собиралась задавать ему никаких вопросов. Мне хотелось только одного — чтобы он поскорее убрался. И потому я сказала лишь:

— Ну что ж, стало быть, ты не заедешь в следующую пятницу.

— Да уж, скорее всего, не заеду.

Новая тягостная пауза. Я ее нарушила:

— Ну, когда в следующий раз окажешься в Лондоне, ты знаешь, где нас найти.

— Ты что, решила остаться в Англии? — удивился он.

— Пока я ничего еще не решила. Но поскольку у нас с тобой у обоих имеются обязательства перед сыном, ты одним из первых узнаешь, каким будет мое решение.

Тони посмотрел на Джека. Он часто заморгал, словно вот-вот заплачет. Но глаза остались сухими, и на липе ничего не отразилось. Я заметила, что он рассматривает мою руку, сжимающую ручки коляски.

— Пожалуй, мне пора идти, — сказал он, не поднимая глаз.

— Да, — ответила я. — Пора.

— Ну, тогда до свидания.

— До свидания.

Он снова взглянул на Джека, потом на меня. И сказал:

— Я сожалею.

Это прозвучало сухо, невыразительно, почти безразлично. Что это было — признание вины? Или раскаяние в том, что он натворил? А может, просто неохотная констатация того, что он так много проиграл, хотя надеялся на победу? Черт его побери, как же это было похоже на Тони Хоббса, настоящая классика жанра Извинение, которое не было извинением, но все же было извинением. А чего еще могла я ожидать от этого человека, которого так хорошо знала… и которого не знала вовсе.

Я развернулась и внесла Джека в дом. Заперла дверь. Сынишка, как по команде, тут же расплакался. Я нагнулась к нему. Расстегнула ремешки, которыми он был закреплен в коляске. Взяла его на руки. Но я не прижала его к себе и не разразилась слезами облегчения и счастья. Потому что, вынув его из коляски и подняв до уровня лица, я почувствовала предательский запах. Полный груз.

— Добро пожаловать домой, — сказала я, целуя его в голову. Но материнская ласка его нисколько не смягчила. Он требовал, чтобы ему немедленно сменили подгузник.

Через полчаса, когда я кормила его, сидя на первом этаже, зазвонил телефон. Звонила Сэнди из Бостона, она хотела просто убедиться, что передача прошла гладко, без осложнений. Она лишилась дара речи (редкое состояние для Сэнди), узнав, что Тони явился с Джеком собственной персоной.

— И он в самом деле извинился? — недоверчиво переспросила она с изумлением в голосе.

— В свойственной ему неловкой манере.

— Тебе не показалось, что он пытается к тебе подольститься, чтобы вернуться в твою жизнь?

— Он со своей благородной дамой через несколько дней отбывает в Сидней, так что вряд ли, не думаю, что такое приходило ему в голову. Ты знаешь, я, честно говоря, не поняла, зачем он приходил, зачем извинился, что в самом деле у него на уме… если вообще у него что-то было на уме. Одно я знаю точно: теперь мы долго не увидимся, и я этому очень рада.

— Не может же он надеяться, что ты его простишь.

— Нет, наверняка хочет, чтобы его простили. Ведь мы все этого хотим, разве нет?

— Уж не слышу ли я опять отголоски этого абсурдного затяжного чувства вины за папу?

— Да, именно их ты и слышишь.

— Ну что ж, если ты обо мне, то тебе не за что просить у меня прощения. Я ведь тебе говорила еще в Лондоне: я тебя ни в чем не виню. Главный вопрос: не пора ли тебе самой себя простить? Ведь ты не сделала ничего, ничего плохого. Но только ты сама можешь снять с себя этот груз. Точно так же, как только сам Тони должен понять, что совершил серьезный проступок. И если он это поймет, как знать, может быть…

— Что? Очищение? Покаяние в грехах и преображение? Брось, прошу тебя, он же англичанин.

А про себя я могла бы добавить: он из тех британцев, что питают ненависть к самим себе и презирают нашу американскую веру в то, что «открытость и честность и песня в душе» способны помочь человеку возрождаться и творить добро. Жизнь для него — тягостная, трагическая неразбериха, с которой приходится кое-как управляться. У меня на родине жизнь — тоже трагическая неразбериха, но мы стараемся убедить себя, что все еще не кончено и со временем обязательно уладится.

— Потерпи еще немного, недолго тебе осталось мучиться с этими англичанами, — отреагировала Сэнди.