Особый контроль

…Наташа, прохаживаясь по бордюру, уже нетерпеливо поглядывала по сторонам. Увесистый школьный ранец лежал на скамейке. Сбавляя скорость, Виктор в который раз любовался дочерью.

Наташе было девять лет. В своей безликой темно-коричневой форме она, как уговаривал себя Виктор, ничем особенным не выделялась среди подруг. Белокожая и тонкая, как стебелек, Наташа тем не менее не производила впечатления особенно хрупкой и ранимой девочки. Только Виктор подмечал, как болезненно загорались ее глаза, непривычно темные на белом лице, при малейшем намеке на несправедливость, даже от резкого слова.

Наташа, с удовольствием швырнув портфель под ноги, забралась на заднее сиденье. Наклонясь над спинкой, она обвила отцовскую шею руками, ткнулась лицом в его затылок и тут же со смехом отстранилась:

— А у тебя новости.

— Новости, — согласился Виктор, притормаживая перед светофором. — А что, видно?

— Еще как. А у нас окно разбили.

— Камнем?

— Нет, книжкой. Представляешь, какие стекла делают?

Виктор поморщился. Что-то в этом обороте было от Валентины. Помедлив, Кочергин сказал:

— Представляю, как эту бедную книжку надо было швырнуть.

— Швырнуть — это идея… — заявила Наташа и мечтательно сощурилась. — А куда мы едем?

— К дяде Толе.

Бездетный Анатолий (у его Тамары хватило ума не заводить ребенка от мужа-алкоголика) души не чаял в Наташке и ради вечера с Кочергиными даже, бывало, отказывался от “заманчивых” приглашений — благо обязательность в компании выпивох не котируется.

Наташа, тонко улавливая, кто и как относится к ней самой и к отцу, снисходительно позволяла “дяде Толе” носить себя на руках, смешить и задаривать рисунками.

— Мама знает, где мы будем?

— Знает, — ответил Виктор, старательно лишив свой голос каких-либо интонаций.

Он и вправду позвонил Валентине и предупредил, что они с Наташей задержатся на час-полтора. Как обычно, Валентина не спросила, ни где это они будут, ни вообще как обстоят дела и какие новости, и не потрудилась ничего сказать о Татке. Только процедила:

— Хорошо, я все поняла, — и так, будто Кочергин ей признался в подготовке тягчайшего преступления против человечества…

Василенко, зажав под мышкой рулон “синек “, подпирал стенку пивного ларька. В кружке оставалось на треть, но, судя по глазам и жестикуляции, это либо была далеко не первая кружка, либо пил он не только пиво.

Виктор посигналил и распахнул дверцу. Василенко разглядел Наташу, разулыбался и, недопив, заторопился к машине.

— Посмотри, что он там принес. — Виктор выудил рулончик из-под мышки Анатолия и передал на заднее сиденье дочери.

— С тебя, мягко говоря, ведро коньяка, — заявил Василенко, опуская стекло и закуривая. — Здесь не все, но земляные работы, нулевку можешь начинать хоть завтра.

— А что, красиво, — решила Наташа, разглядывая чертеж. Это относилось, как определил, на мгновение обернувшись Кочергин, к открытому плавательному бассейну с вышкой и трамплином.

— Правда нравится? — обрадовался Василенко и, перевалясь через спинку, принялся объяснять, что там и как. Наташа, морщась от пивного духа и табачного дыма, перебирала листы.

— Приехали, — Виктор остановил машину.

Это были старые, или, как обычно говорили, нижние ворота кладбища, покрытые пегой старой эмалью. Они запирались здоровенным “амбарным” замком, но по обе стороны грозных ворот зияли проломы, такие широкие, что легко проехал бы и грузовик.

Взяв чертежи, все трое пошли по главной аллее вверх, к кладбищенской церкви.

ГЛАВА 7

Седой стащил буденовку, сунул ее в рукав шинели и запрокинул голову. Если сейчас подняться повыше, к закомаре, то как раз можно увидеть гнездо ласточки. А Седому за полвека впервые выпало не спать днем, и не мог он не взглянуть, какие и сколько яичек положила в гнездо эта верткая и звонкоголосая пичуга. Но едва Седой положил бестелесную руку на теплую оцинкованную жесть, как внизу раздались голоса.

Седой тут же слетел с колокольни вниз — послушать, о чем говорят двое мужиков и тоненькая белобрысая девочка.

Одного Седой узнал сразу: видел в кабинете Лаптева. А второй вызывал одновременно интерес и антипатию — и все же глубоким, особенным чувством Седой понял: это его человек. С ним будут связаны некие важные события…

Крепкий, рослый, загорелый, с простецким лицом, зачесанными назад соломенными волосами, небрежно одетый, человек этот представлял тип, который был внутренне и внешне привычен Седому. Но этот “Толя” — так к нему обращались — пребывал в подпитии, а его лицо, глаза, жестикуляция и походка подсказывали, что парень уже из горьких.

По давней крестьянской привычке Седой пожалел Толю, но жалость была с немалой долей презрения.

Послушав немного чужой разговор и посмотрев через плечо на непонятные до тошноты, да еще и воняющие конюшней бумаги, Седой собрался было уже вернуться на колокольню, к ласточкину гнезду, но задержался.

Для себя, для самоуспокоения, Седой решил, что все дело в Толиных наклонностях. Не хотел еще допускать осознание связанности с этим человеком — не потому ли, что не все предстоящее им двоим не так было гладко?

“Все дело в пьянке”, — сказал себе Седой.