Особый отдел и око дьявола

Цимбаларя разбудили звуки, для современного городского зрителя довольно непривычные — грохотали дрова, сваленные на топочный лист, лязгала печная дверца, бряцал совок, которым выгребали золу из поддувала.

В окнах ещё стоял непроглядный мрак, а Парамоновна уже вовсю хозяйничала в избе, изрядно выстывшей за ночь.

Едва очухавшись от сна, Цимбаларь пробормотал:

— Моё почтение... А как вы сюда попали? Я ведь дверь вроде запирал.

— Толку-то... У нас запоры такие, что если дверь хорошенько дёрнуть, она сама откроется, — кряхтя возле печки, пояснила Парамоновна. — Я эту избу уже лет двадцать как топлю. Каждый гвоздик в ней знаю.

— Тогда вы, наверное, и моего предшественника знали. Старшего лейтенанта Черенкова, который в прошлом году погиб.

— Митьку-то? Как облупленного знала, — скорбно вздохнула Парамоновна. — Он мне, почитай, вместо родного сына был. Сама его в последний путь обряжала.

— Как вы считаете, за что его убили?

— Про это ты у своих сослуживцев спрашивай, которые следствие проводили. — Огонь в печке уже гудел вовсю. — Наше дело маленькое.

— Следствие как раз таки ничего и не нашло. А меня интересует ваше личное мнение.

— Чужой он здесь был, потому и убили, — категоричным тоном заявила Парамоновна.

— Тогда, значит, и меня убьют? — с ленцой поинтересовался Цимбаларь.

— Необязательно, — ответила Парамоновна, словно речь шла о каких-то хозяйственных проблемах. — Смотря как ты себя поведёшь.

— А как себя нужно вести?

— Как душа подсказывает, так и веди. Жизнь сама всё рассудит.

— В лучшую сторону? Или в худшую?

— Сторона у одёжки бывает. Лицевая да изнаночная. А у жизни сторон нет. Она всему начало, она всему и конец.

— Вам виднее, — сказал Цимбаларь, относившийся к старухам примерно так же, как Ваня Коршун к котам. — Но за редким исключением человека просто так не убивают. Кому-то он, наверное, мешал... И вообще, зачем Черенков на ночь глядя попёрся на коровник? Доярок с ворованным молоком ловить?

— У нас молоко не воруют, — тем же безапелляционным тоном ответила Парамоновна. — В каждом дворе своя корова, а то и две... На коровник его из какого-то другого места притащили, уже мёртвого. Хотели, должно быть, в отстойник бросить, да, видно, спугнул кто-то супостатов. Или сил не хватило чёрное дело до конца довести.

— В какой отстойник? — не понял Цимбаларь.

— Это яма такая, в которую жидкий навоз стекает, — пояснила Паромоновна. — Соломы у нас мало, подстилка торфяная. Вот яму и вырыли, чтобы жижу собирать. Если бы Митька в отстойнике с годик полежал, от него бы и косточек не осталось.

— Почему вы решили, что его убили в другом месте?

— По одежде было видно, что его за ноги по снегу волокли. Под тулуп целый ком набился. Я как утром глянула, сразу всё поняла.

— Вы это следователям говорили?

— Они меня не спрашивали. Вечером придут, пельменей с водочкой навернут и на печку спать лезут... Да и какая разница, где его убили! Всё одно наша Чаруса виновата... Ты завтракать будешь?

— Что-то пока не хочется, — Цимбаларь мельком глянул на часы, показывающие седьмой час утра. — Здесь всегда так рано встают?

— А как не встать, если корова в хлеву мычит? — Парамоновна уже собиралась восвояси. — Это тебе не город. Встаём с петухами, зато ложимся с курами... Печка пусть себе горит, только дрова не забывай подбрасывать. Вьюшку я сама потом закрою. Угар в избе — самое скверное дело... В обед ко мне приходи. Пироги с грибами будут. Пока молочка парного испей, вон кринка на столе стоит.

Перед тем как покинуть дом, Парамоновна глянула в окно, по которому время от времени пробегали сполохи, похожие на свет далёких автомобильных фар.

— Что там? — поинтересовался Цимбаларь, всё ещё нежившийся в постели.

— Небесная изба светится, — сказала старуха. — Видать, у бога Ена пир горой идёт. Так, бывало, моя маманя-покойница сказывала... А нынче говорят — северное сияние.

К молоку прилагался ломоть тёплого домашнего хлеба, отличавшегося от покупного более плотной консистенцией и еле уловимым запахом дыма. Слегка перекусив (аппетит пробуждался в нём только к полудню, зато давал о себе знать далеко за полночь), Цимбаларь оделся и придирчиво осмотрел себя в мутное, растрескавшееся зеркало.

Некоторая припухлость в лице и нездоровая синева под глазами всё ещё оставались, но в скудном свете сороковаттных электролампочек, которым отдавали предпочтение прижимистые сельчане, разглядеть эти печальные последствия двух развесёлых дней было довольно затруднительно.

Ремень с кобурой и портупеей Цимбаларь надел поверх форменного полушубка, но пистолет спрятал за пазуху — на морозе могла загустеть смазка. Никогда прежде он не носил на себе столько одежды сразу и от всех этих кальсон, фуфаек и портянок ощущал большое неудобство. Случись сейчас какая-нибудь потасовка, и Цимбаларь, привыкший полагаться не столько на силу, сколько на ловкость, сразу лишился бы своего главного козыря. По-видимому, к этой куче шерстяных, ватных и меховых вещей нужно было некоторое время привыкать, как и к боевым доспехам.