Особый случай

Это было ещё и стилем работы, заданным заведующей, которую за глаза звали Кларисса, понижая голос, словно она могла неожиданно возникнуть рядом в любой момент. Это был её общий с больными детьми Дом. Да ещё такой нестандартный, имеющий свою богатую историю живших здесь некогда нескольких поколений людей. Все по- разному, в разной степени, и ощущали себя здесь дома. И для Павлушки целых семь месяцев этот дом был Домом. А мама и папа, бабушки и дедушка приходили из какой-то другой, далекой, не совсем понятной ему жизни.

Сашка был невысокого роста, узкоглазый, с прямыми черными жесткими волосами на круглой, чуть сплюснутой с затылка голове, тихий, неуклюжий. Возможно, причиной этого был неподходящий по росту костыль со стороны конечности, укороченной вследствие общего для всех здесь диагноза. Среди целой палаты сверстников своего пола, друзей у него не было. После карантина из-за ветрянки, он стал всё чаще заглядывать в палату малышей. Часами мог он стоять у первой от входа кроватки, подпёршись костылем и отдыхая душой. Торчал своей робкой нескладной тенью в ногах кроватки у самой двери. При чьём-то малейшем недовольстве подросток готов был скользнуть за дверь. Как разновозрастные друзья общались – одному Богу известно. Павлушка мог не смотреть на старшего товарища, ворочаться с боку на бок, лялякать что-то сам с собой. Но между ними мгновенно устанавливалась связь.

Наверное, в глазах бесхозного Сашки Пашка обладал несметными богатствами. Кроме мамы у него был папа, который каждый вечер с работы заезжал к сыну. Это было даже уже чересчур, когда с другого конца страны приехала еще одна бабушка, подменявшая через день уставшую мать. Пролетал день, занятый процедурами, кормежками, переодеваниями, общением с врачами и медсестрами. Мать Павлика и недель бы не замечала, если бы в выходные не приезжали бабушка с дедушкой – кормили внука из судков чем-то вкусным. Дед мог бесконечно долго гулять с коляской во дворе и в парке больницы. Наверное, это было чем-то необычным для клиники: к самому маленькому пациенту шел поток народа. Приходила тетя, прилетевшая с Сахалина с четырехлетним сынишкой, навещала подруга матери. Стараясь чем-то помочь, они приходили и оставались, сколько было можно, общаясь с матерью или гуляя с Павликом в парке. Дома стены помогают. А стенам везде – люди.

Но Сашка не завидовал, он был счастлив, когда мама друга уходила на время, поручая ему присмотреть за маленьким дружком, поиграть с ним, показав, где колготки на смену, если что. Тогда он имел законное право находиться в палате у малышей, несмотря на косые взгляды санитарки или медсестёр.

Однажды мать Павлика влетела в палату с горящими щеками и долго не могла успокоиться. Оказывается, подростки устроили Сашке казнь. Как мать выразилась: «Просто фашисты какие-то! – так издеваться».

Парня облили водой прямо в постели и открыли настежь окно, отобрав одеяло. За окном был мороз. Остальные закутались в одеяла и не давали Сашке ни переодеться, ни утеплиться. Все знали, что безответный якут никогда не пожалуется и не позовет на помощь. Скорее всего, о происшествии матери Павлика сообщила девчонка из соседней палаты, услышавшая шум за дверью мальчишеских апартаментов. Дело было вечером, персонал ушел по домам. На 1-м этаже дежурил незнакомый доктор. Чем дело кончилось, Пашка не знал, но на следующий день Сашка почти не отходил от его лежбища, и им было на редкость хорошо друг с другом. Подросток наплел колечек и браслетиков из разноцветных пластиковых трубочек от капельниц. Самые изысканные изделия достались маме друга. А вот доктор наутро объяснил ей, что причиной конфликта могло быть её особое внимание к подростку.

Дети жили здесь годами. И персонал работал и старился вместе с обитателями этого дома. После 17-ти лет пациенты переводились во взрослое отделение, иногда заведующей удавалось дотянуть кого-то до совершеннолетия. Та же участь ждала через год и Сашку. Здесь начинали учиться и заканчивали школу – учителя приходили в палаты. Здесь влюблялись, писали записки, стихи. Ругались, дрались и мирились – всё, как в обычной жизни. Почти, как в обычной. Это был особый мир людей, объединенных общей бедой. Об этом никогда не говорилось вслух – на эту тему было наложено строгое табу. Не на болезнь, о ней говорили, как о чем-то само собой разумеющемся. Большинство детей были отказниками. Причем, большинство не от рождения, а как-то в процессе лечения. Кого-то из мам, про пап и говорить нечего, хватало на месяцы, кого-то на годы. Но, в конце концов, дети оставались на обеспечении государства, потому, наверное, что такова жизнь. Кому-то, правда, писали родные откуда-то издалека. И неизвестно, что лучше. В любом случае, содержанием таких писем счастливые или не очень адресаты старались с другими не делиться. Тот и дело в полутёмном коридоре затаивалась фигурка, шуршала листами письма. Бывало и другое.