Особый слуга (СИ)

— Извольте, — неспешно начала она. — Полетт много путешествовала, порой ее письма приходили из совершенно неожиданных мест. Она воочию видела Вечный город и беломраморные статуи Эллады, ступала по развалинам храмов забытых богов, любовалась солнцем, заходящим над гробницами раджей. Затем долго жила у моря, потому что у ее супруга открылась пневмония и врачи рекомендовали ему влажный климат. Но перед его болезнью морской климат оказался бессилен — на шестьдесят седьмом году жизни Кристобаль почил в бозе, оставив жене все свое немалое состояние. Полетт писала, как устала она с утра до вечера слышать чужую речь, и как ее печалит, что дети понимают язык отца лучше языка матери. Она намерена это исправить.

— Позвольте, сколько же у нее детей? — спросил Серго Верхоглядов, заводила шайки холостяков, одевавшихся как денди и ежедневно обедавших в модном ресторане у Дюме[2]. Он был большеносым, с упрямым сомкнутым ртом и выставленным вперед подбородком, маленькие глазки его прятались под выпирающие надбровные дуги, а лоб был скошен назад, отчего Верхоглядов напоминал этакого городского неандертальца.

— У Полетт мальчики-погодки, старший Хуан ровесник моему Кириллу, стало быть ему тринадцать, а раз так, то младшему Андресу — двенадцать.

— Ну, скажите, что еще писала графиня? Собирается ли она выйти замуж во второй раз? — пытал Алексис Ковалевский, красивый, как бог и бедный, как церковная мышь, молодой человек. Он имел долгов на пятьдесят тысяч, имение его было несколько раз перезаложено, и Алексис отчаянно нуждался в жене, которая вызволила бы его из лап кредиторов.

— Это вам лучше спросить у нее. Хотя, она призналась мне по секрету… но нет, Полетт просила сохранить ее признание в тайне, посему я умолкаю.

— Баронесса, уж лучше бы вы не говорили ничего. Теперь вы раззадорили наш интерес. Или вы почитаете любопытство исключительно уделом прекрасного пола? Откройтесь, не будьте жестоки. Можете рассчитывать на нашу порядочность, мы не выдадим вас! — взмолился Игорь Остроумов, революционер и вольнодумец, чье содержание из месяца в месяц урезалось родителями в безуспешных попытках наставить сына на истинный путь. Остроумов принадлежал к кружку Верхоглядова, правда, порядком отставал от модных веяний в одежде и с недавних пор отказывался от участия в совместных обедах из-за некой болезни, вызвавшей необходимость соблюдать строжайшую диету. Единственной его возможностью не изменить себе и одновременно сохранить привычный образ жизни была скорейшая женитьба.

Желая узнать ответ на заданный вопрос, и другие собеседники плотнее обступили Женечку, ловя каждое ее слово. Не в силах устоять перед их объединенным натиском, баронесса Алмазова громко прошептала:

— Полетт призналась, что желала бы встретить достойного человека, который захотел бы который захотел бы стать ей нежным другом и заботливым отцом для ее мальчиков.

— А как она сама? Хороша или дурнушка? — деловито поинтересовался Караулов Мишель, корнет Кавалергардского полка, наряженный в алый мундир с золотыми эполетами и белые замшевые лосины. Отдельным предметом гордости Караулова были пышные, подкрученные вверх усы, за которыми он ухаживал почище любой модницы — умащал маслами, расчесывал щетками из щетины кабана, до блеска напомаживал бриолином.

— Дурнушка, придумаете тоже! Возле нее точно остановилось время. На днях подруга прислала мне свой портрет, она на нем совсем та же, какой я ее помню с нашей последней встречи — а было это тринадцать лет тому назад! — белая кожа, теплый взгляд и совершенно кошачья улыбка. Да вот же он, я захватила его с собой!

С этими словами баронесса достала из ридикюля небольшую, размером с ладонь, акварель в овальной раме. На ней была изображена девушка, походившая на героиню старинных баллад туманного Альбиона. Ее темные волосы развевал ветерок, взгляд янтарных глаз был спокоен и задумчив, острые уголки небольшого, но изящно очерченного рта приподнимала улыбка, мягкая и действительно какая-то кошачья, если бы только кошки научились улыбаться.

— Однако, как хороша! — восхищенно молвил Остроумов.

— Свежа, словно погожий майский денек! Я хоть теперь готов предложить ей руку и сердце! — воскликнул Ковалевский.

— Брось, Алексис, ты предложил бы руку самому Сатане, кабы он согласится вызволить тебя из долгов. Ты недостоин графини. Вот я — другое дело, — осадил Ковалевского Верхоглядов, изучая портрет в свой черед.

— Но это же ненастоящая девушка! — удивился Пьеро, нетерпеливо заглядывая через плечо Серго, — такой красоты просто не бывает в жизни!