Осоковая низина

— Что ты собираешься делать со своими деньгами? — словно отгадав тайные сомнения Эрнестины, спросил Рудольф.

— Поживем — увидим, — сдержанно ответила Эрнестина.

Мать оставила и наличные деньги, более тысячи. Получив их, Рудольф положил перед сестрами лист бумаги, на котором были расписаны все расходы, связанные с похоронами. Их вычли со всех поровну, осталось более семисот латов. От своей доли Рудольф великодушно отказался в пользу Нелды, сказав, что из них троих она единственная смотрела за матерью на склоне ее лет. Гордость не позволила Эрнестине усомниться в этом, как и напомнить о том, что она трудных десять лет, живя на рижской окраине, содержала уже никому тогда не нужного отца. И из той же гордости она тоже отказалась от своей доли. Только теперь, когда они сидели все вместе в кафе, Эрнестине пришло в голову, что, может быть, ее обманули и «лишние» деньги Рудольф с Нелдой поделят потом между собой.

Эрнестина отдала ему и две сотни, занятые на лечение Алисы.

— Возьми я у тебя вексель, мне теперь причиталось бы побольше, — пошутил Рудольф с грустной усмешкой.

— Так сколько я должна приплатить тебе? — спросила Эрнестина.

— Сестрица! Не надо шутки всерьез принимать!

— Говори, сколько!

— Ну, если процентов десять за полгода, то я содрал бы с тебя по-божески.

— Сколько это получается?

— Да уймись ты!

— Сколько.

— Двадцать латиков.

— Пожалуйста!

— Не дури!

Рудольф все же сунул деньги в карман, но с таким видом, будто уступил настоянию мелочного, нетактичного человека.

Однако никаких доказательств нечестности брата и сестры у Эрнестины не было. Одна догадка. Казалось, Рудольф и Нелда вовсе не чувствуют себя обманщиками, скорее великодушными людьми, страдальцами, и считают, что Эрнестине ее доля досталась незаслуженно и что сама она просто нахалка.

— Ты ее не так любила, как мы, — сказала Нелда на похоронах матери.

— Не так подлизывалась к ней, — ответила Эрнестина.

Теперь Нелда тихо сидела и с живым интересом наблюдала господ за соседними столиками.

Вытерев губы, Рудольф сказал:

— Этот дом был сбывшейся мечтой жизни нашей матушки; если бы она увидела, что его продают и проматывают, она с горя умерла бы вторично.

— Ты мог оставить дом себе, — не вытерпела Эрнестина.

— И выплатить вам с Нелдой вашу долю? Откуда я, бедняк, взял бы такие деньги?

— Всем бы такими бедняками быть!

— Завистливая ты, Эрнестина. Завистливая. Никогда ты меня не понимала. Мне кажется, тебе вообще трудно другого понять. Ты ко всему с материальной точки зрения подходишь. Только не обижайся, пожалуйста.

Эрнестина не хотела ссориться. Допив кофе, она поднялась и тихо сказала:

— Мне пора на поезд.

Рудольф и Нелда пошли провожать сестру. У вагонных ступенек Рудольф поцеловал Эрнестину в щеку, а Нелда коснулась губами уха.

— Счастливо! Приезжай в гости!

Когда поезд шел через Даугаву, Эрнестина с облегчением вздохнула и огляделась.

В «Апситес» уже давно был отрыт колодец, и в одно воскресное утро Петерис, набирая воду для бочки в хлеву, услышал, что его зовут:

— Эй! Петерис!

Возле бани, на другом берегу замерзшей речки, стоял Вилис Вартинь и махал рукой.

— Давай сюда!

— Чего тебе? — прокричал Петерис в ответ.

В утреннем прозрачном воздухе слышно было, как крик повторяется эхом в ближнем овраге.

— Хромой повесился. Надо пойти снять его.

В первую минуту Петерису хотелось отвертеться от такого дела, но потом подумал, что ни разу не видел удавленника, только убитых, утонувших или умерших, своей смертью. Да и отказываться идти как-то неловко было. Оставив ведра у колодца, Петерис по заметенной тропинке побрел к Вартиню.

— Бруверис где, чего не идет?

— Бруверис сюда и глаз не кажет.

— Так где же это случилось?

— В хлеву.

— Кто нашел?

— Дело было так. Еще вчера мы с Хромым после баньки пивка хлебнули, потом бутылку раздавили — они принес. А сегодня утром смотрю — шапку на гвозде забыл. Думаю, отнесу, зачем по морозу с непокрытой головой за шапкой пойдет. Прихожу, стучусь в лачугу, не отвечает. Отворяю дверь, нет никого. Глянул в хлев: стоит коровенка и мычит себе. Думаю, за угол пошел. Кричу ему — не откликается. Глянул я под худую крышу — батеньки мои! — висит точно напоказ.

— Чего же повесился-то?

— Другого выхода у него фактически не было. Земля заложена, да еще под векселя деньги взяты; куда денешься!

Когда Вилис хотел сообщить что-нибудь значительное, то обычно уснащал свою речь умными словами.

То, что хромой Ванаг никудышный землепашец, понимал каждый. Все предвидели, что он плохо кончит. Ванаг все чаще пил, особенно после смерти жены, распродал понемногу почти всю скотину, поля запустил, но, что кончит так ужасно, никто, наверно, не мог подозревать. Вчера в бане, правда, обронил несколько слов об аукционе и что Осоковую низину оставить придется, но кто мог подумать, что Хромой парится в последний раз.

И вот он на матице болтается.

— Как же нам его вниз стащить?

Полусгнившая приставная лестница, по которой Ванаг за своей смертью полез, откинутая пинком, валялась на глиняном полу. Двоих ей не выдержать.

— Надо полицейскому сообщить.

— Пока тот приедет!..

— А не надо ли еще одного свидетеля?