Остановиться, оглянуться…

Идти в отдел не хотелось — уже и сейчас там, наверное, не переставая, кудахчет телефон. Чтобы не сидеть над пустой чашкой, я взял еще кофе и к нему пирожное — во славу живительной глюкозы, которая, по непроверенным слухам, здорово действует на мозги.

Впрочем, теперь в глюкозе не было особой нужды. Как только я стал думать об этой истории, как о материале для статьи, все почти сразу же встало на свои места. Важно было начать — а там уже каркас статьи подсказывал, как группировать факты, и сами собой возникали связки, и сами собой вспыхивали мысли.

Но тут ко мне подсел Д. Петров. Он был прямо из Дворца спорта, брал интервью у французов и румын и заодно посмотрел матчи.

В данный момент меня не интересовали ни французы, ни румыны, ни матчи, но я все–таки спросил, чтобы заполнить паузу в разговоре:

— Ну, и как?

— Фантастика! — сказал Д. — Пойдем завтра?

Я согласился:

— Это можно…

«Это можно, — подумал я, —написать о собственной ошибке, конечно же без всяких красот и заходов: просто, строго, почти протокольно…»

— Ты видел Паулаускаса? — спросил агрессивно Д. — Вот кто будет играть! По–моему, он и сейчас уже не слабее Стонкуса. Один раз так мотанул двоих…

Д. Петров поставил на угол стола солонку и горчичницу, два его пальца упруго, как ноги баскетболиста, уперлись в скатерть — и вдруг, качнувшись влево, резко метнулись вправо.

Вообще он был сдержан, одевался строго, говорил на трех языках, и я слышал, как крашеная дама из хозчасти однажды высказалась о нем: «Он такой элегантный, такой высокий блондин, типичный русак — его даже можно принять за англичанина».

Но я раза четыре ходил с ним на футбол и знал, что Д. Петров — москвич. Однажды из–за одиннадцатиметрового он даже сцепился с полупьяным болельщиком «Торпедо», и тот порвал ему очень красивые бельгийские носки…

— Ну, сам подумай — разве не так? — услышал я вопрос Д. и ответил:

— Только так!

«Только так, — подумал я, — именно так. Об этом и написать, о заколдованном круге. У института свои интересы, вполне понятные. У газеты — опять–таки свои, и тоже вполне законные. А судьба препарата остается где–то за кругом, за желтой чертой…»

— А Саканделидзе? — с тихим восторгом спросил Д. Петров.

Я развел руками, полностью соглашаясь с ним:

— О чем говорить…

…О чем говорить… Вроде бы и говорить не о чем. Все правы, и я, в общем, был прав, когда писал фельетон, и газета, когда не хочет дать опровержение. Ну, а виноват кто? Наверное, больные — больше некому…

—…и тут ему локтем дали в нос, — сказал Д. Петров.

Я не знал, чей локоть и чей нос, но на всякий случай отреагировал:

— Так и надо!

…Так и надо назвать — «Рассказ о моей ошибке»…

Д. с достоинством возразил:

— Ну, нет, старик. Выигрывать надо чисто. Баскетбол — спорт интеллигентных людей…

В шесть я пришел домой; заварил кофе — покрепче и побольше, настрогал штук десять бутербродов и стал писать. Я почти не останавливался, не перечитывал написанное — материал выдохнулся сразу.

В половине второго я допил уже холодный кофе, съел последний бутерброд и пожалел, что он последний. Но резать новый уже не было сил.

Я сложил стопочкой исписанные листы, и они как бы оформились, приобрели вид строгий и завершенный, окончательно стали материалом. Тогда я разделся и лег — постель я в минутном озарении разобрал два часа назад, когда еще не так хотелось спать. И, уже падая в сон, подумал, что, пожалуй, надо будет как–нибудь дать себе настоящий, до скуки долгий отдых — мой мозг покладистый парень, но вот и он напомнил об уважении к себе.

Утром, в редакции, я хотел перечитать написанное. Но на первом же абзаце почувствовал отвращение: интонация казалась лицемерной, слова случайными…

Я не слишком обеспокоился. Отвращение к только что законченному — чувство столь же естественное, как торопящая радость работы. Оценивать вещь в этот момент — дело безнадежное.

Тут есть два выхода.

Для очеркиста самое разумное — забросить рукопись на неделю в ящик. В газетной суете она быстро забудется, и потом прочтешь ее спокойными глазами, как чужую.

Но неделя в ящике — эта роскошь не для фельетониста, у которого каждый случай пожарный. Поэтому идеальный выход для фельетониста — чтобы через четыре двери от него работал Женька.

Женька сказал:

— Эту штуку надо пробить.

Потом неопределенно шевельнул толстыми короткими пальцами:

— Кое–что по стилю не то… Но это можно поправить потом.

Я спросил:

— А что именно?

Он пожал плечами:

— Черт его знает… Пока еще сам не пойму.

Мы договорились, что он еще подумает, а после работы потолкуем всерьез.

Но где–то в двенадцать мне пришлось ехать в Подлипки, там я закрутился и в город вернулся только к семи. Я позвонил Женьке домой, но его не было. Тогда и вспомнил, что сегодня в Доме журналиста обсуждают проблему очерка в ведомственных журналах, и Женька конечно же будет там и конечно же выступит, даже если спорить будут о журнале «Акушерство и гинекология».