Остановиться, оглянуться…

Собственно, рукопись была мне больше не нужна, тащить ее теперь не к кому, да и не пошел бы я с такой ни к кому… Но забыть ее на столе у Федотыча было так же невозможно, как в комнате, куда тебя пустили перекочевать, оставить разваленную постель, окурки на подоконнике и отметки грязи у порога.

Я слушал Федотыча совсем невнимательно, опять на меня напала тупость, и снова огрызки мыслей шевелились в мозгу до удивления безвольно, вроде тех ватных человекоподобий, с которыми тренируются борцы.

Даже момент, чтобы уйти, я не смог выбрать — просто влез в первую достаточно длинную паузу и тупо высказался в том смысле, что раз материал Федотычу не нравится, мне лучше его забрать, а дорабатывать бесполезно, ибо вкусу Федотыча я доверяю больше, чем своему.

Хуже всего, что, перестав владеть мыслью, я автоматически владел лицом и голосом. Так что, наверное, это выглядело на редкость мерзко, когда после всех ругательств Федотыча я с непроницаемой вежливостью хорошо воспитанного человека попросил у него рукопись и еще выдал нечто вроде комплимента. Он опять выругался и заорал на меня:

— Вот про тебя бы я фельетон напечатал! Честное слово, напечатал! Про пьяного звонаря, которого и близко к колоколу пускать нельзя! Про трепача, который ради фразы позаковыристей десяток людей угробил! Вот честное слово, про тебя напечатал бы!

Я сказал:

— Ну, так напечатайте. Лишь бы делу помогло.

Он отмахнулся:

— Передо мной кокетничать нечего. Не девочка, не оценю. Вот был бы сейчас фельетон — честное слово, дал бы!

Я тупо стоял на своем:

— Ну, напишите.

— Чести много! — сказал Федотыч.

Я взял рукопись, взял сам, перегнувшись вперед, чтобы не заставлять его лишний раз брать в руки эту слякоть, отпечатанную на редакционной машинке, на стандартных листах со стандартными полями. Я взял ее сам и пошел к выходу. А уже в дверях проговорил, прислушиваясь к невнятному копошению в мозгу:

— Ладно, Алексей Федотович. Помните — вы дали честное слово…

Он ответил, еще в запале:

— Не бойся, не откажусь!

Я сказал:

— Я знаю. Я просто хочу, чтобы вы об этом помнили.

Я вышел от Федотыча и вежливо попрощался с секретаршей. Потом сел в маршрутное такси и поехал в редакцию. Потом — тяжелая вздыхающая дверь, шепеляво гудящая шахта лифта…

Я чувствовал себя тягостно и странно — как, наверное, мог бы чувствовать себя футляр без содержимого, часы, из которых вынут механизм и которые, собственно, уже и не часы, хоть и соблюдают автоматически видимость полного внутреннего благополучия.

Я никому не врал, врать не собирался — но все–таки воровато оглядывался, боясь встретить знакомого, который мог бы вдруг догадаться… О чем?

Рукопись, свернутую в тугую трусливую трубку, съеженную почти до размеров карандаша, я все еще держал в руках. Выходя из лифта, я вспомнил про нее и выкинул в стоявшую на лестничной площадке урну, предварительно разорвав на лоскутки: как неудобно было оставить ее на столе у Федотыча, так теперь неудобно было перед уборщицей, которая завтра утром вытряхнет из урны в лоток мешанину окурков, конфетных фантиков и отвергнутых стихов.

До конца рабочего дня было еще часа полтора, и я попытался хотя бы на это время как–то приспособиться к футлярному существованию. Все–таки мне звонили, заходили люди — я соблюдал видимость, как мог. Я даже выправил фельетон одного учителя из Караганды, в общем, вполне приемлемо.

Перед самым концом работы зашел Женька. По инерции я с ним начал играть свою футлярную роль — проговорил, улыбаясь:

— Завернул и еще облаял вдогонку. Считает, что вместо всей этой бодяги надо писать фельетон про меня.

Но потом до меня дошло, что это Женька, и я ему сказал:

— Гиблое дело, старик. Безнадега.

— Ну, это он просто завелся, — ответил Женька бодро, даже бодрей, чем всегда. Хотя это уж было ни к чему — меня, что ли, надо успокаивать?

Я покачал головой:

— Да нет, он прав.

— Кое в чем, пожалуй, прав, — согласился Женька. — Хотя, может быть…

— Да ладно, — сказал я.

Он не стал спорить. Помолчал и проговорил озабоченно:

— В общем, это, конечно, замедляет дело… Правда, тот парень из министерства…

Он опять рассказал, что удалось ему узнать и сделать, — больше узнать, чем сделать. Я тоже рассказал, что удалось еще до разговора с Федотычем узнать и сделать мне, — и тоже «узнать» было больше, чем «сделать». Короче, мы почти дословно повторили свой последний или предпоследний разговор, и опять время в данных нам расплывчатых обещаниях измерялось неделями: тремя, четырьмя, шестью…

Мы с ним вместе вышли из редакции, перекусили в чистеньком новом кафе и разошлись по домам.

Дома я сел на подоконник, закинул нога на ногу и попытался думать. Но мысли шли туго.

«Мы будем ходить и доказывать, а люди пока будут умирать», — привычно напомнил я себе. Но и эта мысль не вызвала ни прилива энергии, ни даже злости.