Остаточная деформация (СИ)

— Может, лучше Пети в ручей макнём? — безнадёжно спросил Берт, понимая, что всё гораздо и трижды гораздо сложнее, чем ему кажется.

Глава 21. Дорога в ад

— Мой Ангел, скажи мне, о чем ты грустишь,

глядя со своей высоты?

— Мой сын, я печален сегодня о тех,

кто так же бездомен, как ты.

— Но я не бездомен! Есть крыша, и хлеб,

и свет — это чем не жильё?

— Да, сын мой, не хлебом единым ты жив,

но мается сердце твоё. Игорь Жук

Гелио

А ночью пришёл старина Скотт — такой, как раньше, бескрылый, умный, язвительный выпивоха. Расселся, как у себя дома, достал из-под пиджачной полы плоскую коньячную бутылку, в которой ещё плескалось добрых две трети содержимого.

— Рюмок нет, — сказал Авессалом, — только чашки. Я совсем старый, уже забыл, когда принимал горячительное.

Скотт был согласен на чашки. Он и из горлышка не брезговал.

— Как тебе наша мечта, приятель? — спросил Аве.

Скотт от души приложился к чашке с коньяком и пожал плечами.

— Красиво, правда?

Неопределённая кривоватая ухмылка и торопливый глоток.

Аве спрятал лицо в ладони. Перья щекотно прошлись по пальцам.

— Ну да, да, всё катится под откос и все выходы плохи, но была целая тысяча лет — благоденствия, великих открытий и великих свершений. Во многом мы приблизились к совершенству настолько близко, насколько это возможно. С космической программой, правда, швах… Я помню, ты рвался в космос, но Древо прекрасно, ты бы оценил. Наш труд не был напрасен.

Скотт поставил чашку на лакированный столик (Аве догадался по глуховатому стуку) и потрепал старого гела по плечу. Сочувственно. Он всё понимал, и держать фасон не имело смысла.

— Я не знаю, где была точка бифуркации, — простонал Аве, комкая бороду. — Где мы ошиблись?! Что не так сделали или чего не сделали?.. Старые языки отмерли только к двадцать четвёртому веку, новая раса — единый язык. Помнишь, ты говорил, что этого не будет никогда? А помнишь теорию «лингвистического обезличивания», которую продвигал Войцех?.. Чушь! Больших индивидуалистов, чем гелы, не найти. По крайней мере, пока. Мы сбежали в рай от окончательной войны, но она догнала и в раю. Раса йорнов создала себя одновременно с нашей — гадский дух человеческого противоречия! — и в День становления мы уже не могли на это повлиять. Мы разделили войну и мир, сделав армию отдельным подвидом, а бои сдвинув в псевдореальность ветвей. Гелы наконец-то смогли жить без тревог, в полной гармонии со вселенной. Ветви… Без их ресурсов мы бы ничего не достигли, хотя именно из-за них никогда не победим йорнов окончательно. Кое-кто из наших этиков-теоретиков говорит, что ветви — это жестокость, но не отказывается ни от одного блага, которое они дают. Впрочем, если мой ангел-ученик прав, и эффект накопления тёмной материи существует, то мы относительно легко свернём программу ветвления вполовину. И те же самые этики будут завывать о недопустимом падении уровня жизни… — Старый гел оскалился. — Ангелы, только они имеют право судить о ветвях, но их единицы. Ник, кстати, нашёл у них, у всех, общий занятный рудиментарный ген… неважно. Важно, что они живут, как сами хотят, не испытывая принуждения. Как и все гелы. А что, если прав мой сын, и гелы… и мы действительно становимся роем насекомых? Что, если этому бесполезно сопротивляться, потому что источником «синдрома четвёртого греха» является ген бабли, без которого нашу… расу гелов невозможно было бы создать в принципе? Я запутался, Скотт. Я слишком зажился на этом свете. Не из эгоизма, поверь, а из страха бросить на самотёк дело всей жизни. Всех наших жизней, мой бедный друг…

Аве наконец-то поднял взгляд. В кресле напротив сидел безупречно прекрасный гел, черты лица которого немного напоминали старину Скотта. Губы безмятежно улыбались, а вместо глаз зияли чёрно-багровые дыры. Ах да, старина Скотт выцарапал себе глаза в припадке безумия и умер через пару лет в абсолютной темноте.

— Прости. Прости меня…

Безумец качнулся в кресле раз, другой, поймал одному ему слышный ритм и загудел на невыносимо высокой, назойливой ноте.

Аве вскрикнул и проснулся. Зудел, разумеется, планшет. Новый день спешил рассказать о новых бедах.

Возникновению в вирт-окне лоснящейся лысины Михаэля Авессалом даже обрадовался. Сугубо деловые между ними отношения сводили всяческие любезности к минимуму — как раз то, что сейчас нужно. На краю изображения маячила массивная тень Василя, но не проявлялась ни единым звуком, ни каким-либо заметным жестом: в присутствии своего командующего армейцы вели себя тише воды и ниже травы.

— Дома Штефана нет, — сухо доложил Михаэль, опустив приветствия до лучших времён. Изображение подрагивало. — Но он тут был совсем недавно. Мы обнаружили интересное, Аве. Много интересного.

*