Осторожно, треножник!

Эту историю я полюбил сразу, часто ее пересказывал и, наконец, сроднился с ней так, как если бы она произошла со мной самим. Но вырезать рецензию из журнала или хотя бы запомнить имя автора не сообразил и таким образом утерял контакт с текстом. Я долго пытался найти рецензию поиском по Гуглу – безуспешно.

Моей любви это не повредило, скорее, наоборот. Объективная невозможность обратиться к тексту понижает его литературность, придавая ему характер нашего личного воспоминания, фрагмента собственного опыта. Литературный источник по своей природе конкретен, доступен, обследуем, но и конечен, ограничен напечатанным на странице, личные же воспоминания отрывочны, ненадежны, непроверяемы – и тем более неопровержимо подлинны. Можно даже рассказывать о проститутке, поставившей вам вожделенный зачет. Впрочем, и это я делать остерегаюсь, сознавая, что кто-нибудь из знакомых, библиофилов не мне чета, может вывести меня на чистую воду, как знаток Гульда – героя Гандлевского. Тем более что недавно вновь закинутый невод принес, наконец, из Сети имя американского мемуариста, возвратив его тексту некоторую посюсторонность. Поэтому, чтобы оберечь свои исключительные права на Селест, я поменял здесь ее имя (сохранив смысл), а главное, скрыл французский оригинал ключевого «Ничего». Не называю, естественно, и автора, хотя не могу удержаться от перевода на русский его фамилии – «Любимчик»!

Ars Divortendi

Аспирантка, прочитавшая одну из моих виньеток в Интернете, обратила внимание на иронические штрихи в набросанном там образе моей второй жены и поразилась, когда в ответ я сообщил, что мы уже несколько дней оживленно переписываемся как раз на эту тему по электронной почте, а накануне говорили и по телефону (она живет в Вашингтоне), и хотя полного согласия достичь не удалось, разговор был дружеский, причем не только об этом, – у меня с ней вообще хорошие отношения, да и не с ней одной.

Как это вам удается, удивилась аспирантка, а вот мы с моим бывшим мужем общаться совсем не можем. Ну, сказал я, ведь у вас всего один бывший муж, и то недавно. Тут нужна некоторая критическая масса. С последним, а тем более единственным, былым партнером отношения обычно не складываются, – доколе он остается таковым. Но стоит ему сделаться предпоследним, острота разрыва спадает и открывается возможность контакта. (Например, предыдущей подруге жизни обычно не дается употребление имени непосредственно следующей, но со вступлением в действие фактора позапрошлости данная форма дислексии постепенно проходит.) Это как в теории литературной эволюции формалистов, не преминул я внести профессорскую ноту, где влияние идет не по прямой мужской линии, а через дядьев и дедов.

Разумеется, ничто не получается само – необходима сознательная установка. Я с младых ногтей, еще не зная женщин, восхищался Хемингуэем, который был женат четырежды и крепил со своими бывшими дружбу ветеранов. Если угодно, опять встал я на профессорские котурны, вот вам пример имитационного желания, mimetic desire, по Рене Жирару. (Я мог бы добавить, что Хемингуэй выступал здесь в отцовской роли, которой папа взять на себя не мог, не столько потому, что был мне не родным отцом, а отчимом, сколько потому, что женился ровно один раз – на моей маме, и к моим матримониальным экспериментам относился с недоумением: «Не понимаю тебя, Аля… Мы, евреи, не разводимся».)

Но простого сознания недостаточно. Развод – целое искусство, которым овладеваешь в процессе постепенного самообучения, причем неизбежны срывы, взаимные оскорбления, черный передел собственности…

Чему я научился довольно быстро, это что, расходясь, желательно поскорее разъехаться и даже широким жестом временно уступить территорию противнику. Покидая первую жену, я оставил квартиру в ее распоряжении на срок, оказавшийся достаточным для того, чтобы там за нее посватался ее второй муж (квартира заодно послужила стартовой площадкой и для выхода замуж иногородней подруги, поселившейся в ней в качестве компаньонки-утешительницы). Сам же ютился в коммуналке у следующей спутницы жизни, в наполовину опустевшем доме, назначенном на слом, бодро перенося бытовые неудобства как оригинальный сюжетный ход, драматизм которого уравновешивался ощущением его временности и тем самым как бы вымышленности. (Тут я опять не удержался и кратко напомнил аспирантке о балансе остранений и мотивировок в повествовательных структурах.)

Когда несколько лет спустя пришло время расставаться и с этой спутницей, давно получившей за свою комнату в коммуналке отдельную квартиру, но предпочитавшей жить в моей, я, после продолжительных, но бесплодных усилий по тактичному ее оттуда выкуриванию, на все лето уехал с очередной пассией в далекую глушь, где мы катались под парусом по озеру, спали на продуваемом ветрами чердаке под полуразобранной крышей (сама изба была полна тараканов) и почти не вспоминали о Москве. Вернувшись, я нашел квартиру свободной от постоя, практически без следов постороннего пребывания.